Он достал носовой платок из заднего кармана, чтобы очистить свои очки от частиц пепла. Клубы дыма обволакивали его, проникая в самое горло и оставляя горький привкус, похожий на тот, что он чувствовал после чая миссис Бартлетт. Он неожиданно вздрогнул, хотя солнце и жгло ему лицо. Что-то начало всплывать в его памяти: темные тени, стоящие над ним; их глаза, словно лужицы синеватого пламени; руки тянущиеся к нему из темноты, — и затем это все куда-то ускользнуло, до того как он смог схватить и удержать. Весь день что-то странное терзало и мучило его; туманные образы вспыхивали в его сознании и затем исчезали, и хотя они оставляли после себя чувство страха, к нему было примешано… да, чувство сильного полового влечения. Он не мог вспомнить, какие видел сны, фактически ему казалось, что после ухода миссис Бартлетт весь мир погрузился в темноту. Вероятно, он просто проспал мертвецким сном до рассвета. Но когда проснулся, все его тело ныло, и на секунду ему показалось, что в кровати осталось что-то, напоминающее аромат женского тела. Нет, нет. Просто он выдает желаемое за действительное.
Но одна вещь все-таки беспокоила его. Принимая душ, он заметил царапины на своих бедрах и постарался припомнить, где бы мог оцарапаться. Вероятно, когда распиливал это сухое дерево на части, ветки задевали его за ноги, а он не заметил этого. Однако все-таки забавно, что он не заметил этого раньше.
Он снова надел очки на воспаленные от дыма глаза и начал пробираться по свалке к своему грузовичку-пикапу. По дороге он остановился, чтобы взглянуть на ту дырку, которую проделал своим ботинком. Иисус Христос! подумал он. Это проклятое место медленно рушится. Нельзя сказать, как долго местные жители использовали его в качестве свалки и сколько тонн мусора лежит внизу. Он лягнул ногой сухой комок грязи, дыра еще больше расширилась.
И внутри нее что-то блеснуло.
Нили нагнулся, заглянул внутрь, смахнул прочь грязь и нечистоты. Крохотный прямоугольный или квадратный предмет поблескивал серебром. Рядом лежали такие же предметы — желтовато-белые. Он подобрал один и стал внимательно разглядывать его, пытаясь определить, что это такое.
Он резко поднялся, подобрал палку, валявшуюся поблизости, и ткнул ею в отверстие. С боков его вниз слоями посыпалась пыль. Мухи окружили его, жадные до того, что он мог обнаружить. Но там ничего не было, только грязь и комки мусора. Он отбросил палку в сторону, вытер руку о штанину брюк и снова взглянул на предмет, который держал в руке.
Он знал, что это, и его сердце бешено заколотилось. Что, к дьяволу, это делало здесь, на мусорной свалке? Если только… Господи, нет! Он завернул находку в свой носовой платок, наклонился и поискал еще. Он нашел еще два предмета и затем отступил от отверстия и быстро пошел к грузовику.
На Мак-Клейн-террас Эван встал из-за своей пишущей машинки и потянулся. Он закончил около трети нового рассказа, над которым сейчас работал, и ему требовался перерыв. Рядом с пишущей машинкой стояла чашка с остывшим черным кофе и лежала пара заточенных карандашей; он взял чашку, пошел наверх в кухню, вылил ее в раковину и поставил чайник на плиту. Ожидая, когда вода закипит, он размышлял о будущей работе: скоро, как он знал, ему надо будет собраться с силами, чтобы написать роман. Это будет роман о войне, об испещренных шрамами и искалеченных ветеранах, которые вернулись домой и обнаружили, что они всего лишь одно поле битвы поменяли было на другое. Но здесь воевать было сложнее, поскольку невозможно отличить друга от врага, а потом предпринимать что-либо становилось слишком поздно. Здесь враг имел многие обличья: врач из службы ветеранов, объясняющий, что со временем шрамы заживут и исчезнут; психиатр с неидущим к его лицу хохолком, который говорил, что никого нельзя винить в происшедшем — ни себя самого, ни тех, которые посылали сражаться, никого; улыбающаяся дама из службы занятости, которая говорит: «Очень жаль, но на сегодня у нас для вас ничего нет». Еще были люди вроде Харлина, нападающие на вас и высасывающие вашу кровь, словно пиявки свой питательный раствор.
Все это должно будет однажды в творческом порыве выйти наружу.
Но не сейчас. Нет, сейчас следует ограничиться слабыми криками в темноте и надеяться на то, что кто-нибудь услышит их и поймет. Сначала надо попытаться проконтролировать свою внутреннюю битву: со своими страхами и часто беспричинным гневом, с этими предрассудками, которые, как он теперь понимал, сделали так много, чтобы разбить его жизнь.
Чайник начал свистеть. Он снял его с конфорки, затем случайно глянул в окно.
В окне фасада дома Демарджонов он разглядел фигуру Гарриса, который сидел в своем инвалидном кресле на колесиках и выглядывал на улицу через занавески. Его глаза казались двумя черными дырами на бледном лице. Но занавески тут же упали на место, и фигура исчезла.
Он мог вообразить, что рассказала миссис Демарджон своему мужу о той ночи, когда Эваном овладели страхи и подозрения! — «Этот Эван Рейд сходит с ума. Взял игрушку, которую я купила для его маленькой, и сделал что-то… ужасное из этого, когда я только хотела порадовать девочку. Я думаю, что мы не будем больше общаться с этими людьми; этот человек слишком неустойчив».
Эван выключил горелку на плите. Неустойчивый? Да, наверное, так и есть. И сейчас, невольно, он еще раз задел Кэй, оторвав ее от общения с другими людьми. Миссис Демарджон, вероятно, больше никогда не заговорит с ней. Господи! Он покачал головой, удивляясь собственной глупости.
Нет. Я должен все исправить. Я могу пойти туда и извиниться. Прямо сейчас.
Мгновение поколебавшись, он направился к двери, а затем, по дорожке, к дому Демарджонов. Машины около дома не было, но, по крайней мере, у него есть шанс переговорить с Гаррисом, попытаться объяснить, что иногда он теряет контроль над собой, позволяет своим страхам и предубеждениям разрывать его на части. Но он скажет ему: «Ваша жена не должна бранить за это Кэй. Ей нужны друзья, она хочет стать частью деревни».
Он поднялся на крыльцо Демарджонов и позвонил в дверь. Немного подождал. Внутри дома царила тишина, и он начал думать, что Гаррис не откроет ему. Он еще раз позвонил, затем расслышал тихое поскрипывание медленно приближающегося кресла.
Дверь открылась, удерживаемая цепочкой. Глаза Гарриса Демарджона слегка расширились.
— Мистер Рейд, — сказал он. — Чем могу быть вам полезен?
— Э-э, я… надеялся, что могу зайти и несколько минут поговорить с вами.
Гаррис не шевельнулся. Он сказал:
— Моей жены нет дома.
— Да, я знаю, — ответил Эван. — Но я думал… что могу поговорить с вами.
Демарджон взглянул на него, очевидно не желая впускать. Я его за это не упрекаю, подумал Эван. В конце концов, каждый знает, что ветераны войны — это убийцы. Сумасшедшие убийцы. Господи! Да ведь этот человек действительно боится меня!
Но Гаррис протянул руку. Раздалось тихое клацание, цепочка упала. Демарджон отъехал назад, дверь открылась.
— Входите, — сказал он.
Эван вошел. Резкий солнечный свет наполнил гостиную.
