Скоро и в нашей квартире будут жить «чужие люди».
Из коридора послышался какой-то шорох, потом появился папа в трусах, с пол-литровой банкой.
– Вот, – сказал он, – отобрал самые лучшие гвозди. Возьму с собой в Германию.
– Какие гвозди?
Он говорит:
– Самые лучшие. Я отобрал.
– У вас и так груза на пятерых!
– Ничего. Гвозди пригодятся. И тисочки возьму.
– Кого ты ими там будешь тискать?
– В Германии металл дорогой, – говорит.
Я посмотрел на него. Он в трусах, щурился на яркий свет, взлохмаченные остатки волос, в руках банка с гвоздями… Мне захотелось его обнять.
ВЕЧНОЕ НАЧАЛО
Самое сложное – начать. Это правда. Я почему-то всегда в начале. В самом начале. Там, где другие уже давно довольствуются результатом, я только пристраиваюсь в самый хвост бесконечной очереди, зная, что на мне обязательно закончится. Какое-то вечное начало. Куда ни плюнь. Такое ощущение, что я не жил все эти сорок лет, а лишь примерялся к жизни. Я каждый раз начинаю с нуля. Этот нуль вся время прокручивается, за что бы я ни взялся. Он абсолютно гладкий, за него не зацепиться, не ухватиться, не покатить вперед. Я все время на нуле. Все мои счетчики и счета обнулены. Они отсчитывают только прожитые годы и безвозвратные потери. Они работают только на минусы.
ХОРОШО
Помню, мы идем тогда еще с моим пятилетним сыном по улице, тем временем года, когда «почки» ассоциируются с деревьями, а не с урологами, когда птицы продирают онемевшие за зиму горла и солнце лежит на еще холодном небе, как желток на не прогревшейся сковородке. Вдруг Марик останавливается на полуслове-полушаге и спрашивает, застыв:
– Папа, а у тебя большой писюн?
– Да, – говорю, прочувствовав важность момента, – большой.
– И у меня большой, – произносит он успокоенно.
И мы продолжаем оборванный шаг и разговор, кажется, о бабочках.
Да, Марик, у твоего папы большой писюн. Я иду по жизни с большим писюном, вот, как сейчас.
Хорошо. Взявшись за руки, гуляют по весеннему бульвару отец и сын с большими писюнами.
Скоро деревья станут зелеными.
– Скоро с тополей полетит пух, – говорю я.
– А с акации – тля, – говорит Марик.
Скоро придет жара. Мы будем стучать по арбузам, как в тамтамы, и с треском вскрывать острыми ножами их полосатые панцири. Мы будем варить кукурузу, вгрызаться зубами в ее молочную мякоть и высасывать сок из оголенных початков. Мы будем стреляться из водяных пистолетов. Ты – Пушкин, я – Дантес. А потом – наоборот. Мы будем играть в футбол. Один на один. И если кто-то из нас свезет себе коленку о шершавость асфальта, то ни за что не станет плакать.
А однажды по дороге в кино мы попадем под страшный ливень и укроемся под большим зонтом летнего кафе, прижавшись друг к другу. Мы станем наблюдать за лужами и натяжением пузырей, за смешной толстой теткой с полиэтиленовым пакетом на голове, неуклюже перескакивающей через потоки воды. Мы будем следить за тем, как молнии рвут ткань неба на лоскуты и как оно трещит громом. Это куда интереснее того фильма, на который мы не попадем из-за этого ливня. Потом прояснится, как в кино после сеанса.
Волосы наши еще будут пахнуть дождем, когда мы вернемся домой и выпьем горячего чаю. Потом мы отключим телефон и заснем рядом на диване. Будто на плоту. Посреди океана ночи. Нас будет покачивать на волнах наших снов. Отца и сына с большими писюнами.
КОСМИЧЕСКАЯ ПЫЛЬ
Вечером я опять открыл окно. Погода была примерно такой же, как вчера. Я попытался подышать воздухом. Я даже включил Стиви Уанднера. Но это не помогло. В чем же здесь дело? Отчего то, что доставляло удовольствие только вчера, сегодня не приносит желаемого результата?
Я смотрел в окно, на небо, на звезды. Мне стало как-то не по себе. Я подумал, что вот земля болтается в космосе. Она ни на чем не подвешена, ни на что не опирается. Просто болтается сама по себе. Она еще и вращается! Среди каких-то там планет, астероидов, черных дыр, всякой космической пыли и дряни. Несется по космосу. А я – на ней, беспечно выглядываю в окошко…
Это навеяло на меня ужас. Хотя летать на самолете, конечно, страшнее. Но, в общем, это примерно одно и то же.
И еще я смотрел на небо, на звезды и как-то физически чувствовал, как движется время. Мне захотелось укрыться где-то от этого стремительного потока секунд, минут, часов, дней, недель, месяцев, лет…
Я огляделся по сторонам, но не нашел на своей кухне достойного убежища.
ВСЕ – УБЛЮДКИ
Я решил какое-то время не думать о романе. Я должен отдохнуть от этих мыслей. Потому что чувствую, как он давит на меня, этот роман. Чувствую свою ответственность перед будущими читателями, пред грядущими поколениями. Нельзя так взять с бухты-барахты и что-то такое великое и глобальное начать делать. Пусть отлежится где-нибудь там, в подсознании. А потом только и останется – сесть и записать. Все гениальное обычно рождается не в муках, а легко и непринужденно.
А пока я решил встретиться с Машей. Просто прогуляться, развеяться. С этой Машей мы знакомы лет тридцать. Она тоже из Ростова. Последние лет двадцать мы с ней просто дружим. Болтаем, гуляем, ходим в кино, едим суши – проводим время. Я позвонил ей и сказал, что хочу встретиться.
И вот. Мы идем по Бульварному кольцу. Настроение у нее отвратительное. Никогда еще я не видел ее в таком состоянии. Она переезжала с одной квартиры на другую, и во время переезда потерялись все ее фамильные драгоценности. Я искренне посочувствовал. Это все, на что я был способен.
На Сретенском бульваре она попала в зону турбулентности, но, кажется, не заметила этого. Так сильно она переживала из-за этих драгоценностей.
Я видел, как ее трясет, будто в лихорадке, и еле заметно подбрасывает так, что содержимое ее сумочки то и дело встряхивается и бьется о дно. С тихим, чуть слышимым звоном вокруг нее сталкиваются и разбиваются молекулы, выпавшие из них ядра, подпрыгивая, катятся вдоль бордюров.
Еще она поругалась со своим директором.
– Семенов сволочь, – говорит она.
Я соглашаюсь.
Как с ним работать дальше, она не знает.
Я стараюсь ее утешить. Карликовые, недоношенные смерчи, подхватывая песчаное покрытие Чистопрудного бульвара, завихряются перед ее ногами.
– Меня окружают сплошные ублюдки, – продолжает она.
Я молчу.
– Все ублюдки, – настаивает.
– Так уж и все?
– Все.
– А Тимофеев? – спрашиваю.
– И первый из них Тимофеев, – отвечает она, скрипя зубами.
– А Попов?
– Вот уж кто ублюдок!
