— На улице стоит фургон, — сказала она.
— Давно он там стоит?
— Два часа. Может быть, побольше.
— Они прослушивают телефон?
— Не знаю. Во всяком случае, не изнутри дома. Не знаю.
— Кто-нибудь к тебе приставал?
— Сегодня был репортер из местной газеты. Мы поговорили, и он ушел. Я не видела ни полицейских, ни фэбээровцев, если ты это имеешь в виду.
— ФБР в том фургоне. Уж можешь мне поверить. Я в Ричмонде.
— Что?
— Я сказала, что я в Ричмонде. Звоню из автомата. Про меня уже говорили по телевизору?
Натали поднесла руку ко лбу. Она была на грани обморока, и ей пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.
— Да. По всем каналам.
— Они разнюхали быстрее, чем я думала. Теперь все не так, как прежде. Ну конечно, у них же теперь все эти переносные компьютеры и всякая фигня. Теперь это настоящий Старший Брат, верно?
— Мэри? — Ее голос дрожал и угрожал оборваться. — Зачем?
— Карма, — сказала Мэри, и это было все. Молчание. Натали Террелл услышала тонкий плач младенца в трубке, и у нее свело живот судорогой.
— Ты спятила, — сказала она. — Совсем спятила! Зачем ты украла ребенка? Ради Бога, неужели у тебя нет хоть капли порядочности?
Молчание, нарушаемое только плачем ребенка.
— Родителей сегодня показывали по телевизору. Показывали мать, покидающую больницу, она была в таком шоке, что даже не могла говорить. Ты улыбаешься? Это тебя радует, Мэри? Отвечай'.
— Меня радует то, — спокойно сказала Мэри, — что мой ребенок у меня.
— Он не твой! Его зовут Дэвид Клейборн! Это не твой ребенок!
— Его зовут Барабанщик, — сказала Мэри. — Знаешь почему? Потому что его сердце стучит, как барабан, и потому что барабанщик бьет призыв к свободе. Так что теперь он Барабанщик.
За спиной Натали ее муж издал неразборчивый вскрик, полный ярости и боли.
— Это отец? Судя по звуку, он сильно сдал.
— Да, он сильно сдал. И это твоя работа. Это тебя тоже должно радовать.
Приблизительно через восемь месяцев После удара Мэри позвонила неизвестно откуда. Натали рассказала ей, что произошло, и Мэри выслушала и повесила трубку, не сказав ни слова. Через неделю пришла открытка с приветом, по почте, без обратного адреса и подписи, отправленная из Хьюстона.
— Ты не права. — Голос Мэри был ровным, без эмоций. — Отец сам с собой это сделал. Он стольким закомпостировал мозги, что его голова взорвалась от резонанса, как перегоревшая лампа. И что ему теперь толку от всех его денег?
— Я больше не буду с тобой разговаривать. Мэри ждала в молчании. Натали не положила трубку.
Через несколько секунд она услышала, как ее дочь гукает с ребенком.
— Отдай ребенка, — сказала Натали. — Пожалуйста. Ради меня. Все это обернется очень плохо.
— Ты знаешь, я забыла, до чего же здесь бывает холодно.
— Мэри, верни ребенка. Я тебя умоляю. Мы с отцом этого больше не вынесем… — Ее голос осекся, глаза застлали горячие слезы. — Что мы тебе такого сделали, что ты нас так ненавидишь?
— Не знаю. Спроси Гранта.
Натали Террор бухнула трубку, ее ослепляли слезы. Она услышала трудное поскрипывание кресла-каталки — это Эдгар катил по ковру со всей силой своего скрюченного тела. Она глянула на него, увидела перекошенное лицо и текущую изо рта слюну и быстро отвернулась.
Телефон зазвонил снова.
Натали стояла на месте. Голова и тело ее обвисли, как повешенная на гвоздь сломанная марионетка. Слезы струились по щекам; она закрыла уши руками, но телефон звонил… звонил… звонил…
— Я бы хотела тебя увидеть, — сказала Мэри, когда Натали опять сняла трубку.
— Нет. Ни за что. Нет.
— Ты знаешь, куда я еду? Знаешь? Упоминание о Гранте подсказало ей ответ.
— Да.
— Я хочу вдохнуть запах воды. Я помню, что у нее всегда был такой чистый запах. Почему бы тебе со мной там не встретиться?
— Я не могу. Нет. Ты… ты преступница.
— Я — борец за свободу, — поправила Мэри свою мать. — Если это преступление — сражаться за свободу, тогда что ж, ладно, я признаю свою вину. Но я все равно хочу тебя видеть. Это было… Господи… это ж было больше десяти лет назад, верно?
— Двенадцать лет.
— Уму непостижимо. — Затем ребенку:
— Тише! Мама говорит по телефону!
— Я не могу туда приехать, — сказала Натали. — Я просто не могу.
— Я буду там несколько дней. Может быть. Мне надо кое-что сделать. Если бы ты приехала повидать меня, я бы… я была бы очень рада, мама. Мы ведь не враги? Мы всегда понимали друг друга и мы могли говорить друг с другом, как люди.
— Я говорила. Ты никогда не слушала.
— Как люди, — гнула свое Мэри. — Понимаешь, у меня теперь ребенок, и много чего надо сделать, и я знаю, что свиньи охотятся за мной, но я должна делать свое, потому что таков путь, таково положение вещей. У меня теперь есть ребенок, и это заставляет меня чувствовать… будто я снова вернулась в мир. Надейся, мать. Ты ведь знаешь, что такое надежда? Помнишь, мы разговаривали о надежде, о добре и зле, о многом другом?
— Помню.
— Мне бы хотелось с тобой увидеться. Но нельзя, чтобы легавые тебя выследили, мать. Нет. Понимаешь, потому что у меня теперь мой ребенок. И свиньи не возьмут меня и моего Барабанщика. Мы вместе отправимся к ангелам, но свиньи нас не возьмут. Врубаешься, мать?
— Я понимаю, — сказала пожилая женщина, крепко сжимая трубку в руках.
— Надо поменять Барабанщику подгузник, — сказала Мэри. — Пока, мама.
— До свидания.
Звяк.
Натали попятилась от телефона, как пятится человек от смертельно ядовитой змеи. Она наткнулась на каталку Эдгара, и он что-то ей сказал, разбрызгивая слюну.
Прошло, может быть, тридцать секунд. Телефон опять зазвонил.
Натали не шевельнулась.
Он звонил и звонил, и Натали шагнула вперед, протянула руку и взяла трубку. И сразу ее лицо смертельно побледнело.
— Мы записали все на пленку, миссис Террелл, — сказал агент ФБР из белого фургона. Она подумала, что это младший из двоих, тот, который показал ей устройство, автоматически определяющее номер абонента. — Это был звонок из автомата в пределах города, все верно. Мы сейчас определяем его точное местоположение, но когда туда доедет машина, вашей дочери там уже давно не будет. Вы знаете, куда она направляется, миссис Террелл?
Натали почувствовала ком в горле. Она сглатывала и сглатывала, но не могла от него избавиться.
