Этого не произойдет.
Незаконченный кроссворд вдруг показался банальным и стал мне противен, я скомкал газету, опрокинув остывший кофе — вторую чашку. Принес из кухни тряпку, вытер — и тут меня внезапно охватила маниакальная страсть к уборке. Я принялся драить стол, протирать полки и кидаться на раковину. На помощь я призвал металлические мочалки, губки, „Пледж“, „Жиф“ и „Уиндолин“. Причем делал все с такой яростью, что с подоконника начала слезать краска, а с кофейного столика — полировка. Но даже этого мне показалось недостаточно. Всю мебель из гостиной я выволок в прихожую и пропылесосил ковер. Выдраил ванную и начистил все краны, зеркала и фурнитуру. Отскоблил унитаз. Потом прошел по квартире с двумя большими черными мешками для мусора и собрал все старые журналы, пожелтевшие газеты, ненужные записки и всевозможные клочки бумаги. Остановился я, только дойдя до нераспечатанного пакета — бандероли с книгами от „Павлин-пресс“: в приступе нелепого, чуть ли не истерического любопытства я разорвал его и посмотрел на три томика. Мне хотелось увидеть то, что меня хоть как-то развеселит.
В пакете лежала тоненькая брошюрка, озаглавленная „Архитектурные красоты Кройдона“, гордо представлявшая, согласно анонсу на обложке, „три черно-белые иллюстрации“. „Плинтусы! Плинтусы! Плинтусы!“ преподобного Дж. У. Чечевиджа обещали быть „самым доступным и юмористическим произведением, вышедшим из-под пера автора, признанного международным авторитетом в своей области“. Третья книга, судя по всему еще один том военных мемуаров, называлась несколько загадочно: „Я был Сельдереем“.
Но я не успел придать этому никакого значения — зазвонил телефон. Я отшвырнул книгу и кинулся к нему. Звонили из больницы. Они подключают Фиону к искусственному легкому, поэтому если я еще хочу поговорить с нею, я должен приехать немедленно.
* * *
— Произошел коллапс кровообращения, — объяснила мне доктор Гиллам. — Мы давали ей концентрированный кислород, но в кровь он все равно поступал недостаточно. Нужно попробовать вентиляцию. Но как только ее подключат к аппарату, она не сможет разговаривать. Вот я и подумала, что сначала лучше вам с нею повидаться.
Но Фиона все равно уже почти не могла говорить.
Она сказала:
— Я не понимаю.
И:
— Спасибо, что пришел.
И:
— Ты устал.
И:
— Что стало с лазаньей?
Я сказал:
— У тебя все будет хорошо.
И:
— Тебе удобно?
И:
— Врачи здесь очень хорошие.
И:
— У тебя все будет хорошо.
Разговор как разговор, ничего особенного. Наверное, ни в одном нашем разговоре вообще ничего особенного не было. Чуть не написал сейчас — „особенно особенного“. Кажется, я разваливаюсь на куски.
* * *
Мне сказали, что подключить искусственное легкое и поставить все капельницы займет часа полтора, а после я смогу вернуться в палату. Какое-то время я просидел в „комнате родственников“ — достаточно функциональном зале ожидания с жесткими стульями из черного пластика и подборкой газет и журналов — качественнее, чем можно было ожидать. Сходил за чашкой кофе, умудрился найти столовую, кажется предназначенную скорее для персонала, чем для посетителей, но никто, похоже, не возражал, когда я уселся за столик. Просидел какое-то время там — выпил кофе, сжевал два с половиной батончика „Фрут-энд-нат“. Затем кто-то остановился у моего столика и поздоровался.
Я поднял голову. Медсестра, все утро ухаживавшая за Фионой.
— Как она? — спросила сестра.
— Ну, сейчас они подключают ее к искусственному легкому, — ответил я. — Наверное, это значит, что все довольно серьезно.
Ее реплика была уклончива:
— За ней будут очень хорошо ухаживать.
Я угрюмо кивнул, и медсестра уселась напротив меня.
— А как вы себя чувствуете?
Об этом я на самом деле не думал. Через секунду или две, к собственному изумлению, я ответил:
— Я точно не знаю. Если уж на то пошло — злюсь.
— Не на доктора Бишопа, я надеюсь?
— Нет, ни на кого конкретно. Наверное, на судьбу, но вот только в судьбу я не верю. На цепь обстоятельств, наверное, которая привела… — И тут меня поразило, что ее вопроса я на самом деле не понял. — А почему я должен злиться на доктора Бишопа?
— Ну, видимо, было бы лучше, если б ей вчера ночью все-таки дали антибиотики, — с сомнением в голосе произнесла она. — Может, ей хоть стало бы легче. Разницы по большому счету, конечно, никакой…
— Постойте, — сказал я. — Я думал, именно это ей и сделали. То есть мне сказали, что ей дадут антибиотики.
Тут я понял, что до нее стало доходить: говорить этого вовсе не следовало. Она предполагала, что я уже знаю.
— Послушайте, — сказала она. — Мне нужно в палату…
Я вышел за нею в коридор, но на мои вопросы она больше не отвечала, поэтому я перестал их задавать — а потом заметил в окно доктора Гиллам, в перчатках и зимнем пальто она шла к стоянке. Я поспешил к главному выходу и перехватил ее, когда она нашаривала в кармане ключи от машины.
— Можно с вами поговорить? — спросил я.
— Конечно.
— Я не хочу вас задерживать, если у вас рабочий день уже кончился…
— Ничего. Вы что-то хотели узнать?
— Да, хотел. — Я помедлил. Похоже, тактично подойти к этому не получится. — Это правда, что доктор Бишоп ночью забыл дать Фионе антибиотики?
Она спросила:
— Где вы об этом услышали?
Я спросил:
— Вы поэтому злились сегодня утром?
Она сказала:
— Наверное, лучше будет, если мы зайдем куда-нибудь и чего-нибудь выпьем.
В тот день были банковские каникулы, все пабы закрыты. Мы находились на каких-то мрачных задворках юго-западного Лондона. В конце концов удалось найти только унылое и бесцветное маленькое кафе, еще более жалкое оттого, что всем декором своим оно было призвано обманывать доверчивых посетителей, считавших, что заведение входит в известную сеть предприятий быстрого питания. Кафе именовало себя „Жареные куры Нантакета“.
— Я думала, что кофе достался мне, — сказала доктор Гиллам, отхлебнув из картонного стаканчика. Мы поменялись.
— Нет, должно быть, это чай, — ответил я, с сомнением проверив содержимое. Меняться обратно мы не стали — совершенно бессмысленно.
— Вчера вам крепко досталось, — начала она, немного подумав. — Сказать по правде, то, что вам пришлось пережить, неприемлемо. Но боюсь, что извиняться мне не за что, поскольку такое случается постоянно и могло произойти где угодно.
