Наиболее оголтелые процедуры временно приостановил процесс „Гиннесса“, тщательно срежиссированный накануне общих выборов, чтобы показать: правительство возмущено злоупотреблениями в области финансов. За классическим примером методов Томаса обратимся к безмятежным годам в самом начале десятилетия, когда прибыли „Стюардз“ от корпоративного финансирования составляли порядка 25 миллионов фунтов стерлингов и банк консультировал от тридцати до сорока корпоративных поглощений в год. Случай с „Моторными услугами „Дратнас““ показателен не менее остальных.
„Дратнас“ была преуспевающей и очень уважаемой инженерной фирмой в Центральных графствах; она поставляла широкий ассортимент деталей, инженерных решений и аксессуаров для автомобильной промышленности. Компания изготовляла аккумуляторы, запорные устройства, магнитолы, обогреватели, вентиляторы, кондиционеры и все мелкие электрические компоненты; ее проектно-конструкторская группа разрабатывала более безопасные и чуткие версии существующих рулевых и тормозных систем. В начале 1982 года стало ясно, что покупкой „Дратнаса“ интересуется одна многонациональная корпорация, работающая в той же области. Не было практически никаких сомнений: поглощение пройдет дружественно и благоприятно для „Дратнаса“, поскольку корпорация была известна тем, что расширяется реалистично, а промышленные связи ее надежны.
Их заявка тем не менее была выставлена на конкурс; конкурентом оказался экстравагантный магнат, один из самых престижных клиентов „Стюардз“. Об автомобильной промышленности он знал очень мало — все его авуары размещались в издательском деле, розничной торговле и спорте, — и многие наблюдатели в Сити не могли понять, почему он вообще решил этим заняться; однако его вмешательство превращало торги в самую напряженную битву года. Обе компании намеревались заявлять на „Дратнас“ собственными акциями, поэтому перед их банкирами стояла задача втихую начать операции по поддержанию акций.
Честного противоборства и не предполагалось. Томас в „Стюардз“ располагал неограниченным списком контактов, к которым мог обратиться за помощью, — как в промышленности, так и в Сити; кроме того, его не останавливали угрызения совести, а немалое преимущество заключалось в личной дружбе с некоторыми важнейшими лицами в Совете по поглощениям. Маловероятно, чтобы за некоторые наиболее воинственные тактические приемы его ждало какое-то серьезное наказание: в худшем случае ему просто погрозили бы пальцем. Точные свидетельства сейчас найти трудно, но считается, что он гарантировал сделку, обратившись в более мелкий торговый банк и убедив их купить акции своего клиента на несколько миллионов фунтов; когда их цена в последние дни до истечения срока заявки взмыла вверх, банкиры пришли к нему и сказали, что собираются продавать. Чтобы предупредить бедствие, Томас убедил клиента умиротворить банкиров беспроцентным депозитом в размере стоимости его акций, переведенным на некий счет в швейцарском банке. Хотя подобная практика — использование собственных средств компании (или, если уж быть до конца педантичными, средств ее работников и акционеров) для поддержания ее акционерной стоимости — и стала предметом судебного разбирательства на волне скандала с „Гиннесом“, Томас так и не понял, что в этом плохого. Ему нравилось определять это как „преступление без жертвы“. Признаем: какой-то элемент азартной игры здесь имелся, но то была игра, в которой опыт Томаса почти неизменно приносил дивиденды, а если и был риск, то смешно думать, что его следовало предугадывать. Ослепленный множеством экранов, воздвигнутых между ним и остальным миром, Томас уже не мог хотя бы мимолетно различить людей, чьими деньгами играл.
Одним словом, клиент Томаса выиграл сражение, а вскоре после победы стали очень ясны и причины его заинтересованности в „Моторных услугах „Дратнас““. Помимо надежной прибыльности, компания располагала еще одним ценным активом, а именно пенсионным фондом: им управляли настолько мудро, а инвестировали настолько хитро, что он оказался значительно перефинансирован. Перед поглощением сотрудникам „Дратнаса“ должны были предложить — если б они только об этом знали! — годовой отпуск только за счет поступлений в пенсионный фонд, однако среди самых первых решений магната было и такое: он уволил управляющего фондом и на его место назначил одного из своих людей. Когда же издательская, розничная и спортивная империя менее года спустя рухнула, как карточный домик, похоронив магната под своими обломками, независимые аудиторы, привлеченные для расчистки руин, обнаружили, что пенсионный фонд пуст. Не просто уменьшился в размерах, а буквально опустошен: деньги отсасывались из него и проматывались на тщетные попытки отсрочить неминуемый коллапс неудачных изданий, неудачных торговых сетей, неудачных футбольных команд и десятков других никудышных авантюр.
Даже теперь, много лет спустя, продолжаются юридические маневры, призванные помочь пенсионерам вернуть свои деньги. Никакого решения не предвидится. Томас Уиншоу, чей банк управлял финансами эксцентричного магната, продолжает прилюдно изумляться масштабам аферы и озадаченно признаваться в собственном неведении.
* * *
Что там говорить — я ему не верю. Кроме того, вероятно, следует признаться: у меня имеется небольшой собственный интерес в этом деле. В „Моторных услугах „Дратнас““ работал мой отец. Он прослужил в компании почти тридцать лет и вышел на пенсию через несколько месяцев после того, как пенсионный скандал всплыл на поверхность. Деньги, которые отец копил всю жизнь, испарились; ему осталось существовать на государственную пенсию плюс те несколько фунтов, что зарабатывала мать, вынужденная вернуться к преподаванию на полставки. Не такую старость они планировали.
У меня, во всяком случае, сомнений нет: его инфаркт вызван стрессом от такого положения дел.
Значит ли это, что Томас стал соучастником убийства моего отца?
Декабрь 1990 г
1
Я сбился со счета, сколько раз в последующие несколько недель мы с Фионой умудрялись вместе оказаться в постели; хотя пурист, наверное, придерется к точности моей интерпретации выражения „оказаться в постели“. Процедура осуществлялась примерно следующим образом. Фиона возвращалась с работы — чаще всего без сил — и почти сразу ложилась в постель. Тем временем я у себя на кухне готовил что-нибудь вкусное: ничего существенного, поскольку аппетита у нее в то время практически не было, — яичницы или рыбных палочек обычно вполне хватало, а иногда я просто разогревал банку супа и подавал с булочками. Переносил поднос с едой через площадку к ней в квартиру и ставил ей на колени, а она садилась, опираясь на холм из подушек. Я устраивался рядом — технически говоря, на постели, а не в ней, понимаете? — и мы вместе ужинали, сидя так бок о бок. Окружающие приняли бы нас за пару, женатую уже лет тридцать или больше. В довершение ко всему, для полноты иллюзии, мы включали телевизор и смотрели его не один час, почти ни единого слова не произнося.
Телевизор у меня всегда ассоциировался с болезнью. Не с душевной немочью, как нравится считать некоторым комментаторам, а с заболеванием телесным. Вероятно, зародилось такое отношение, когда отец лежал в больнице после инфаркта, который и свел его в могилу каких-то две-три недели спустя, всего в шестьдесят один год. Едва узнав об инфаркте, я примчался из Лондона — и впервые за много лет остался под родительским кровом. Странное ощущение — вернуться в этот заново незнакомый дом, в этот пригород, не то город, не то деревню; многие утра просидел я за письменным столом в своей прежней спальне, разглядывая вид за окном, некогда олицетворявший весь мой жизненный опыт и устремления. Мама тем временем внизу пыталась занять себя по хозяйству или с важным видом решала кроссворд в каком-нибудь из бесчисленных журналов или газет — к ним у нее развилась нездоровая тяга. Днем у нас с нею завелся маленький ритуал — разработанный, наверное, для того, чтобы удержать ужас и горе на терпимом расстоянии: вот здесь-то и пригодился телевизор.
