— Тетя тебя не утомила? — спросила она.
— Нисколько. Мне здесь нравится. Волшебное место. У меня такое чувство, точно я оказался посвященным в какую-то строжайше сохраняемую тайну…
Сисили улыбнулась и, когда Бенжамен присел с ней рядом, сжала его ладонь в своей. Сидеть вот так близ нее на скамье, рука в руке, — это представлялось ему самой естественной вещью в мире. Как могло случиться, что отношения их всего за несколько часов поднялись, да еще и с такой быстротой, на этот новый, неизмеримо более высокий в сравнении с прежним уровень?
— Сисили, — сказал Бенжамен, — в доме найдется магнитофон?
— Магнитофон?
— Кассетник.
— Да вроде бы. Дядя Глин любит, работая, слушать музыку.
— Как по-твоему, мы сможем позаимствовать его ненадолго?
— Наверняка. — Она смотрела на Бенжамена заблестевшими от любопытства глазами, словно зная, что у него всегда отыщется чем ее удивить. — Пойду спрошу.
Пятнадцать минут спустя они сидели в комнате Сисили, по разные стороны ее кровати, и портативный радиокассетник дяди Глина стоял между ними на одеяле. Бенжамен, прихвативший с собой рюкзак, извлек из него кассету, на которой у него были записаны пьесы, объединенные названием «Морские пейзажи № 1–7». Со времени их записи прошло уже два года. Лента поизносилась, в последнее время он слишком часто слушал ее.
— Ты не скажешь мне, что это такое? — спросила Сисили, когда он вставил кассету в магнитофон.
Минут девять Бенжамен отматывал ленту вперед, к началу «Морского пейзажа № 4», потом, глубоко вздохнув, сказал:
— Знаешь, я ведь сочиняю музыку. Я тебе никогда об этом не говорил?
— Нет, — изумленно ответила Сисили.
— Ну так вот, сочиняю. И я подумал… подумал, может, тебе захочется кое-что из нее послушать.
— Да. Конечно. С удовольствием.
— То, что я хочу проиграть… Ну, в общем, это — о тебе.
Сисили, залившись румянцем, спросила:
— Но как же можно писать музыку о ком-то?
— Когда я писал ее, то думал о тебе. Наверное, это я и хотел сказать. Если угодно, ты меня вдохновила.
— Как… удивительно. И когда ты ее написал?
— Около двух лет назад.
Бенжамен нажал кнопку воспроизведения, и вскоре послышалось обозначающее начало записи шипение.
— Но… — Сисили, обдумав слова Бенжамена, так и не смогла их понять. — Но ведь два года назад мы с тобой не знали друг друга.
Тут началась музыка, и Сисили вежливо примолкла.
Бенжамен изо всех сил старался не показать, как он нервничает, — ему не хотелось портить Сисили удовольствие. Он старался даже не смотреть, пока она слушает музыку, в сторону Сисили, чтобы ее не смущать. И все же время от времени совладать с собой ему не удавалось. Эти четыре минуты показались Бенжамену самыми долгими в его жизни. Качество записи было ужасным, теперь он мог себе в этом признаться. Да и исполнение — столько неверно взятых нот! Почему он не проигрывал эту музыку снова и снова, не добился правильного звучания? И как мог он столько раз слушать ее с тех пор и оставаться таким некритичным? К тому же теперь ему представлялось, что никаких чувств, питаемых им к Сисили, музыка эта не передает. Лишь слабейшее эхо их наислабейшего эха. Для того чтобы выразить хоть часть того, что, как понимал теперь Бенжамен, он чувствует к Сисили, потребовался бы симфонический оркестр и лирический дар Сибелиуса или Равеля.
И все-таки его подношение тронуло Сисили, в этом Бенжамен не сомневался. Подвигаясь мало-помалу к такому, допускающему отнюдь не одно толкование, выводу, он не видел в лице Сисили ни тени замешательства, музыку она слушала с неослабным вниманием. Слегка приоткрыв губы, она даже покачивалась еле приметно в такт. И когда Бенжамен взволнованно замер, когда наступил ключевой момент с его долгожданным эффектом — единственное, как полагал Бенжамен, место, по-настоящему интересное в смысле гармонии, — именно тогда Сисили повернулась к нему и под заключительные аккорды спросила:
— О, а это что?
— Смена тональности, — гордясь собой, пояснил Бенжамен. — Переход от соль минор к ре. Просто его в этом месте не ждешь.
— Нет, там был какой-то шум. На втором плане.
— Шум?
— Как будто кошка мяукнула.
Музыка смолкла. Бенжамен выключил магнитофон.
— А, это кот. Его зовут Желудем. Это он в комнату просился, туда, где я делал запись.
— Я и не знала, что у тебя есть кот. А какой он породы?
— Это не наш. Живет у дедушки с бабушкой. Сисили сказала, что музыка ей очень понравилась, сказала, как она тронута, и Бенжамен видел, что говорит она искренне. И все-таки он испытывал разочарование. Не стоило показывать ей это. Он совершил ошибку.
— Я, пожалуй, отнесу его назад, дяде Глину, — сказала Сисили, беря с кровати магнитофон. — Да, кстати, — она приостановилась у двери, — сегодня вечером он приглашает нас с тобой в паб. Я здесь уже четыре недели, и он ни разу меня не позвал, а стоило появиться тебе, как он пожелал отправиться туда с нами обоими. Просто поразительно: по-моему, ты ему и вправду понравился.
* * *
Мысль о поездке в паб встревожила Бенжамена. Что, если они отправятся в одно из тех заведений, в которые заглядывают и члены его семьи, — в Аберсох или Ллангедан? Выяснилось, впрочем, что волновался он понапрасну. Глин остался неколебимым в своем желании держаться подальше от отпускников, и путь, им выбранный, вылился в приятную двадцатиминутную поездку к одному из самых отдаленных и редко посещаемых уголков полуострова. Они проехали через Абердарон, где все еще жил, служа приходским священником, поэт Р. С. Томас («Великий человек, очень великий», — проинформировал своих спутников Глин), потом, где-то над Учминиддом, плавно повернули к холмам. В нескольких сотнях ярдов от побережья возвышался скалистый Инис-Енлли, остров Бардси, на котором стоял некогда монастырь, легендарное место паломничества.
Дом, к которому привез их Глин, на паб не походил совершенно. А походил он на выбеленное известью фермерское жилище под соломенной крышей. Пятерка овец пощипывала у двери тощую травку, машин поблизости не наблюдалось, как не наблюдалось и вывески, зазывавшей людей вовнутрь. Бара в доме также не обнаружилось — лишь пара столов да огромная дубовая бочка у каменной стены; клиенты — если это верное слово — просто нацеживали себе из бочки красноватого, еще не перебродившего пенистого пива. При этом никакие деньги из рук в руки вроде бы не переходили.
За одним из столиков уже сидело трое мужчин. Увидев Глина, они встали. Последовали, и во множестве, хлопки по спинам, рукопожатия и валлийские приветствия. Мужчины поприветствовали и Бена с Сисили («Добрый вечер»), однако дали им также понять — не напрямую, но твердо, — что сесть обоим лучше наособицу, за другой столик. Вскоре стало ясно, что такое распределение мест более чем разумно. За столом четверки друзей начала набирать ход замысловатая игра в криббидж, перемежавшаяся долгими разговорами, порой громогласными, порой ведомыми вполголоса и серьезно, при этом собеседники время от времени мерили непрошеных английских гостей критическими взглядами.
