К концу нашего отдыха погода начала меняться. Всю неделю было так тепло, что мы купались каждый день. В кемпинге был маленький галечный пляж, но, если пройти по лесу немного дальше, попадаешь на другой пляж, еще меньший, — его и пляжем трудно назвать, такой он был крошечный, просто пятачок на берегу, покрытый галькой и окруженный деревьями. Никто из отдыхающих, кроме нас, там не купался. Туда-то мы и отправились в последний день нашего пребывания на озере, в пятницу, после обеда, — мой брат, Макс и я.
Небо над Конистоном затянуло тучами, тяжелыми, грифельного цвета. Температура воздуха упала градусов на семь-восемь по сравнению с предыдущим днем. Но мы каждый день там купались, поэтому и сегодня двинули туда, однако, когда мы добрались до пляжа, лезть в воду уже не очень хотелось. Макс, так тот сразу уселся на траву под деревом и заявил, что он «сегодня пас». Крис обозвал его малявкой, быстро разделся до плавок и зашел по колено в воду. И тут резко остановился — очевидно, вода была куда холоднее, чем он ожидал. Я раздумывала, стоит ли последовать примеру Криса, но тем не менее начала стягивать джинсы и футболку. В тот день я надела оранжевый бикини, который здесь еще не надевала. Я купила его во Франции в начале лета. Купальничек был в две полоски, очень открытый, «смелый», и я знала — по впечатлению, которое он производил на французских парней! — что выгляжу в нем очень даже неплохо. Недельный отдых подходил к концу, и мне уже слегка надоела нерешительность Макса, вот я и подумала, что если он увидит меня в бикини, то это его встряхнет. Снимая джинсы и стягивая футболку через голову, я кожей чувствовала его взгляд, но, когда я обернулась к нему с улыбкой, он тут же отвел глаза. «Точно не пойдешь в воду?» — спросила я, и он покачал головой. Конечно, он улыбнулся в ответ — ведь это же Макс, — но по его улыбке никогда нельзя было понять, что он на самом деле думает. Я немного постояла над ним, вопрошающе склонив голову набок и положив руки на бедра, — чтобы этот болван разглядел меня хорошенько в бикини, — потом со вздохом повернулась и ступила в воду.
Господи, до чего же она была холодная. Возможно, темно-серое небо и отсутствие солнца создавали такой эффект, но озеро казалось ледяным. Настоящая Арктика. Мало того, когда мы зашли чуть дальше вглубь, на поверхность озера упали первые капли дождя, крупные, тяжелые. Первый дождь за месяц! «Может, вернемся?» — сказала я брату, но он уже нырнул, а потом подплыл ко мне, схватил за плечи и окунул в воду. Я завизжала, попыталась его отпихнуть, но сдалась и поплыла рядом с ним, надеясь, что тело скоро привыкнет к холоду.
Не привыкло. Вода сжимала меня словно в ледяном кулаке. И минут через пять я поняла, что мне не согреться и зря я сюда полезла. «Слишком холодно, — сказала я. — Я сейчас замерзну насмерть». «Ерунда», — ответил Крис, но тут он заметил, что меня бьет сильная дрожь. «Я серьезно, я что-нибудь себе отморожу». С этими словами я встала на ноги и повернула к берегу. Крис двинул за мной, мы брели по воде бок о бок. Макс ждал на пляже с полотенцами наготове, и тут я увидела, что он не один, с ним был его отец. Мистер Сим пристально глядел на меня и Криса, но не успели мы дойти до берега, как он крикнул: «Стоп!» — и вынул фотоаппарат из кожаного футляра. «Не двигайтесь, — сказал он, — это абсолютно идеальный кадр». И мы стояли как вкопанные, по колено в студеной воде, пока он возился с объективами и наводил резкость.
Уже тогда, во время съемки, мне было как-то не по себе. Даже не знаю почему. Друг семьи фотографирует меня с братом на отдыхе — что тут такого? Обычное дело. Но настойчивость, с которой он заставил нас, дрожащих от холода, стоять под дождем, пока он искал правильный ракурс, и то, как он скомандовал (в моих ушах его команда прозвучала скорее грубым приказом) «Стоп!», — все это мне не очень понравилось. Во-первых, он никогда не делал таких фотографий, художественные снимки одуванчиков или ствола дерева — пожалуйста, но людей он не снимал. Тогда почему нас с Крисом? И почему сейчас? А во-вторых, я вдруг сильно пожалела, что надела бикини. Купальник и так был весьма открытым, но, намокнув, он стал почти прозрачным, и мои соски, наверное, выпирали, как вишенки. Если бы только Макс любовался на меня в таком виде, все было бы прекрасно, но его отец… Словом, ситуация казалась мне очень странной и неприятной. Как только он нас щелкнул, я бросилась к берегу; стараясь не смотреть на мистера Сима, вырвала полотенце из рук Макса и закуталась в него. Меня трясло, и я не могла унять дрожь, а зубы стучали так, что я едва могла говорить. Тем временем мистер Сим сунул фотоаппарат в футляр — как-то очень небрежно, что было совсем на него не похоже, — и произнес с натужным весельем: «Снимок получится превосходный, даю слово. Итак… кто сегодня идет с нами в паб?»
Выяснилось, что в последний вечер на озере мы не будем ужинать у костра — взрослые заказали столик в здешнем пабе. Выяснилось также, что моя дрожь не собирается униматься. Я промерзла до костей, и ничто не могло меня согреть, даже три чашки обжигающе горячего чая, которым напоила меня мама, когда мы вернулись в лагерь. Выпив чай, я забралась в нашу палатку и свернулась калачиком в спальном мешке, меня по-прежнему знобило. Мама объявила остальным, что я в паб не пойду, и все принялись совещаться, как со мной быть. Совещались они недолго: я услыхала, как Макс сказал, что меня нельзя оставлять одну и что он готов составить мне компанию, — и, разумеется, я страшно обрадовалась. Что ни говори, но Макс всегда был таким — заботливым, внимательным. Джентльменом от природы. Затем и Крис сказал, что останется, и я подумала: «О нет, только этого не хватало». Но мистеру Симу удалось его отговорить. Помнится, у меня в голове мелькнула мысль: как это грустно — мистер Сим из кожи лезет, зазывая Криса в паб, но его совершенно не волнует, что его родной сын лишается развлечения. Полагаю, это было типично для отношений мистера Сима с сыном. Я же, естественно, была очень довольна тем, как все устроилось.
Когда они ушли, Макс просунул голову в палатку и спросил, как я себя чувствую. Хорошо, ответила я, но он видел, что мне до сих пор холодно, и предложил выпить еще чаю или горячего шоколада. Я согласилась и сказала, что поставлю чайник на походную плитку, а заодно сделаю бутерброды, нам обоим не мешает поесть. «Ладно, — сказал Макс, выпрямляясь, — тогда я пойду разведу костер».
«Громко сказано» — пожалуй, в данном случае это выражение уместно как никогда.
Если называть вещи своими именами, попытки Макса развести костер и поддерживать огонь закончились полной катастрофой. Все плохое, что могло случиться, случилось. Растопка оказалась слишком сырой (ее намочил дождь, пролившийся днем), а кроме того, щепок просто не хватило. Затем он притащил из леса слишком большие и толстые ветки с бревнами, но у него не было инструментов, чтобы разрубить их. Он пытался ломать их руками, надавливая на противоположный конец ствола ногой, но содрал кожу с ладони, — надо было слышать, как он ругался! Теперь, с одной рукой, перевязанной носовым платком, дела у него пошли только хуже. Я твердила: «Макс, да брось, какая разница, выпей какао, съешь бутерброд, ради бога, расслабься, давай посидим и поболтаем, пока никого нет…» — все впустую. Он не мог сидеть спокойно. Он вбил себе в голову, что мне нужен костер — такой, какой разводил Крис, — и я его получу. И когда он наконец соорудил «эту фигню», как он сам выразился, — бесформенную кучу из хвороста, травы, бревен и папоротника, — он даже не сумел поджечь ее с первого раза. Ему понадобилось полкоробка спичек, чтобы растопка загорелась, после чего куча начала дымить так, что очень скоро весь кемпинг заволокло дымом, и к нам потянулись люди с претензиями и настоятельными просьбами загасить огонь. Тут меня разобрал смех, и этим я все окончательно испортила. Вид у Макса стал еще несчастнее, чем прежде, и он удвоил усилия по разведению костра, сбегав в лес за дровами, совсем уж отсыревшими. К его возвращению я намеревалась произнести нечто откровенно кокетливое, вроде «Знаешь, Макс, есть разные способы согреться», но когда я увидела его лицо, слова замерли у меня на губах. Момент для такой фразы был упущен, и это еще мягко сказано. Вечер был напрочь загублен — и для него, и для нас обоих. Со слезами обиды на глазах он бросил сырые ветки в еле тлеющую кучу, потом неуклюже чиркнул спичкой — ему мешал окровавленный платок на руке. Я понимала, что поначалу им двигал благородный порыв: он беспокоился обо мне и не хотел, чтобы я мерзла, — но все зашло слишком далеко. Может, это прозвучит глупо, но мне кажется, я догадывалась о том, что происходит в его голове или, по крайней мере, в его подсознании. Проблема была уже не в костре — все упиралось в отношения Макса с его отцом. Криса научили разводить огонь: папа не пожалел времени, чтобы терпеливо показать и объяснить, передать навык от поколения к поколению, — ведь на этом и строятся отношения отца и сына. Но только не в семье Макса. Отец бросил его на произвол судьбы — возможно, даже с самого рождения. И поневоле ему пришлось жаться к матери, простоватой и обожающей его дурехе, которая ничему не могла его научить и ничего не могла передать. Макс был одинок в этом мире, и в шестнадцать лет ему уже приходилось туго. Невыносимо было смотреть, как он бросает одну за другой потухшие спички в костер, не желающий разгораться. «С меня хватит, — сказала я. — Иду в палатку. Позови, когда закончишь». Но когда я выглянула примерно через полчаса, Макс исчез, а перед палаткой слабо дымилась груда дров. Куда он ушел, я не знаю, но точно не в паб — бродил где-то сам по себе.
