Но она и так живет одна, возразите вы. Или возразили бы, если бы я довел это обстоятельство до вашего сведения, но я не довел, потому что умный читатель, если уж на то пошло, должен сам сообразить. Верно, Мария жила одна и, казалось бы, могла наслаждаться одиночеством сколько влезет. Однако в действительности все обстояло иначе. Настоящая извращенка, подумаете вы. Но, уверяю вас, ситуация объясняется довольно просто: именно в собственном доме Мария чувствовала себя наименее одинокой. Более всего ей хотелось сбежать от себя самой. Согласен, звучит банально. Но ничего не поделаешь, ибо то, что Мария (или ваш покорный слуга?) называла своим «я», вмещало целую толпу людей, самовольно оккупировавших это «я». Не стану напоминать их имена, со всеми самыми важными персонажами я вас уже познакомил. Бывшие друзья, бывшие мужья и коллеги, братья, матери, отцы и сыновья ни в какую не желали оставлять Марию в покое, и особенно когда она осталась одна. Их голоса и лица, а иногда и тела заполняли ее мысли, верховодили ее эмоциями, притупляли каждое до единого из ее чувств. Эти люди столь крепко угнездились в Марии, что ей приходилось всюду таскать их за собой, хотя они и весили не меньше тонны. Мария безмерно обрадовалась бы, умудрись она сбросить их где-нибудь на обочине.
Вот и в Честер Мария приехала в надежде отделаться от них. Почему в Честер? — спросите вы. В общем, она выбирала место более или менее наугад, но этот город обладал неким свойством, сильно говорившим в его пользу: ни Мария, ни кто-либо из ее знакомых никогда не был с ним связан. Видите ли, Мария по простоте душевной задумала начать новую жизнь. Она, похоже, верила, что стоит ей удалиться географически от тех людей и мест, с которыми она хотела расстаться, как они перестанут существовать. А если и не верила до конца, в прямом смысле слова (признаю, такая вера выглядит натяжкой), то полагала, что в любом случае стоит попытаться. Думаю, теперь вам понятно, в сколь тяжелом состоянии пребывала Мария накануне отъезда из Лондона. И уж никак не рассчитывала на то, что прочие персонажи двинутся следом за ней и заселят многочисленными фантомами ее дом и сознание.
Но посмотрите, через сколько ступенек я перемахнул: говорю о ее доме, даже не объяснив, где он находится и что из себя представляет. Так вот, Мария жила в большом стандартном доме, одном из длинного ряда таких же больших стандартных домов неподалеку от футбольного поля. Дом был трехэтажным и состоял из восьми комнат, Мария пользовалась лишь пятью из них. Что до остальных комнат, она могла бы сдавать их, если бы захотела, если бы, скажем, нуждалась в компании или в деньгах. Но она не нуждалась ни в компании, ни в деньгах. Ее работа хорошо оплачивалась. А работала она в женском приюте — кучка зданий, расположенных в тихом квартале города; точный адрес приюта держали в строгом секрете. Сюда приезжали женщины, вынужденные оставить своих мужей по причине жестокого обращения, насилия или каких-либо иных побочных явлений семейной жизни. Здесь они могли получить убежище и пожить некоторое время вместе с детьми, если требовалось, а заодно и почувствовать себя в относительной безопасности. Только не надо делать вывод, что у Марии внезапно развилось чувство социальной ответственности. Напротив, она считала свою работу унылой и неблагодарной. О приюте она узнала из объявления и нанялась туда, потому что ей предложили место, — все просто. Поначалу она обрадовалась, отчасти по той причине, что у нее появилась пища для размышлений, кроме собственного прошлого, отчасти же потому, что устала от вечной нехватки денег. Когда Мария приехала в Честер, денег у нее не было совсем, если не считать небольшой суммы, накопленной в Лондоне, которой как раз хватило на первый взнос за дом.
Итак, Мария жила одна. Она даже не захотела держать кошку. Все старые привычки были отброшены как доказавшие свою неэффективность. Она больше не слушала музыку в глубокой ночи, не сводя глаз с красного огонька на кассетнике. Теперь Мария предпочитала засыпать сразу. Сон стал одним из очень немногих занятий в ее жизни, которым она предавалась с относительным энтузиазмом. Разве что порою Мария обнаруживала, что ей снятся сны, и это бесило ее сильнее всего. Она просыпалась, чувствуя себя нагло обманутой. Существуют, как нам ведомо, две разновидности снов: хорошие и плохие — самая путаная классификация из всех мне известных. Мария не знала, какие из них ее больше раздражают. Сны — и тут я не сделаю открытия — не столько пересказываются, сколько фальсифицируются, потому бессмысленно описывать в подробностях видения Марии. Однако плохими назывались те, которые вгоняли ее в пот — столь страшно и противно ей было их смотреть — и от которых она просыпалась даже более измотанной, чем была, когда ложилась спать. Хорошими же — те, что омывали ее волнами надежды и беспричинным покоем, но, проснувшись, она с унынием осознавала, что эти прекрасные ощущения — всего лишь иллюзия. Потому она считала, что лучше вовсе не видеть снов. В тот период Марию по крайней мере утешало то, что сон приходил к ней быстро. Не вижу причин добавлять бессонницу к списку ее бед. Запасясь терпением, она проводила в ясном сознании не более пяти минут, прежде чем полностью отключиться. Бывало, удача отворачивалась от нее, и для таких случаев Мария разработала хитроумную и эффективную систему умственных упражнений, отлично заменявших анестезию. Она припоминала в алфавитном порядке названия двадцати шести различных недугов, причем начальные буквы не должны были повторяться, и ни разу не случилось, чтобы она зашла дальше желчекаменной болезни. Эту игру можно было бесконечно варьировать: болезни сменялись городами, овощами, поэтами, породами собак, сортами яблок, оттенками цвета, знаменитыми футболистами, философскими школами и направлениями критической мысли, музыкальными и хирургическими инструментами, кинорежиссерами (хотя Мария обнаружила, что перечисление режиссеров безнадежно стопорилось на букве «н»), реками, разновидностями транспорта, греческими богами, рыбой, религиозными сектами семнадцатого века или чем угодно. И та ночь, когда ей не удавалось выдавить из головы мысли о прошлом, когда она не проваливалась почти мгновенно в беспамятность сна, становилась действительно плохой ночью. Очень плохой. Однако такое случалось, и не раз. Фразы, голоса стучались в ее дверь, слезно упрашивая их впустить. И как же часто слышала она в эти секунды бдения: «Мужчина звонил… Не помню… Он назвался? Нет… Просил что-нибудь передать? Нет…»
Нет.
Что Мария меньше любила — будни или выходные? Трудно сказать. Выходные были тоскливее, потому что на работе она общалась с коллегами и с обитателями приюта — обычно вынужденно, но иногда и с охотой. А по выходным ей не с кем было поговорить, разве что с молодыми людьми, что приставали к ней у собора, или с кассиршами в супермаркете, где она закупала продукты на неделю. Она даже сама с собой разговаривала, просто чтобы не разучиться. Вряд ли стоило терять речевые навыки исключительно по причине недостатка практики, ведь никогда не знаешь, когда они снова могут пригодиться. Например, когда Мария стояла в очереди в супермаркете, негромкие смиренные возгласы срывались с ее губ: «Да пошли ты эту старую суку куда подальше» или «Говно и срань, срань и говно, и так каждый день». В результате на Марию косились. И, коли уж мы коснулись этой темы, заметим со всей откровенностью, что Мария в целом не пользовалась популярностью среди своих соседей. Они относились к ней скорее с подозрением, переходившим у некоторых в лютую ненависть. Намеренно Мария никого не обижала, но соседи не доверяли ей: во-первых, она жила одна и не отличалась общительностью, а во-вторых, ее фигура — когда она шла домой с работы пасмурными вечерами, ссутулившись от холода, с пластиковой косынкой на голове, защищавшей от дождя, — почему-то вгоняла в уныние. Кажется, я их понимаю; я сам прихожу в уныние, когда описываю все это.
