В тюрьму отправилась делегация парижан, чтобы потребовать от коменданта, маркиза Бернара Рене Жордан де Лонэ, открыть арсеналы. Делегатов пригласили на ланч (да-да, даже в разгар революции французы находили время для цивилизованной трапезы), но потом ответили отказом и выпроводили. Когда же и вторая делегация вернулась ни с чем, толпа, собравшаяся у стен тюрьмы, начала терять терпение.
Де Лонэ, возможно, следовало бы догадаться, куда дует ветер перемен, и открыть ворота, как это сделали солдаты, охранявшие Дом инвалидов. Но после ланча, видимо расслабившись от лишнего бокальчика вина, он совершил ошибку, которая стоила ему головы.
В половине второго пополудни толпа ворвалась во внешний тюремный двор, но ее стали обстреливать с наблюдательных вышек. Это страшно разозлило атакующих парижан, которые в знак протеста могли лишь возмущенно размахивать в воздухе незаряженными мушкетами. Однако, к несчастью для де Лонэ, вскоре к горожанам примкнули бунтующие солдаты, которые притащили с собой пару пушек и принялись обстреливать ворота. Около пяти пополудни де Лонэ стало ясно, что его немногочисленный гарнизон не в силах сдержать натиск, даже имея в наличии несколько тонн пороха и мушкетных зарядов. Он написал вежливое обращение к толпе, выдвинув привычные для таких ситуаций условия — бунтовщики отступают, и им гарантируется гуманное обращение, — и, наверное, не слишком удивился, когда получил отказ. Около сотни атакующих парижан были застрелены, одного раздавило, когда обрубили цепи подъемного моста. Толпа, штурмующая Бастилию, явно не желала вести мирные переговоры.
Де Лонэ наконец открыл ворота, и мятежники ворвались внутрь, чтобы завладеть тюрьмой. Нескольких солдат гарнизона они убили за то, что те слишком рьяно оборонялись, а самого де Лонэ повели к зданию ратуши, где уже собралась толпа восставших горожан. По дороге коменданта Бастилии жестоко избивали, так что догадаться, какая жестокая участь ожидает его, не составило для де Лонэ труда. Поэтому, решив, что с него довольно, он заехал одному из своих мучителей между ног, совершив последнее преступление, за которое и получил пулю, после чего ему отрезали голову кухонным ножом.
Штурм практически необитаемой тюрьмы нельзя, конечно, назвать ярким началом Революции, но оно было весьма характерным в свете последующих событий. Здесь впервые самосуд толпы сопровождался обезглавливанием, и эти два деяния определили судьбу Франции на ближайшие пять лет.
Франция хочет английского короля
На этом этапе революции никто не заикался об убийстве короля Людовика XVI и даже об его свержении. Большинство политиков склонялось к идее конституционной монархии, по примеру ближайшего соседа. Сегодня мы, может, и представляем себе английского короля Георга III слабоумным человеком, который общался с дубом, принимая его за короля Пруссии, но в конце восемнадцатого века этот английский монарх был довольно популярен на родине. Он назначил главой правительства блестящего политика Уильяма Питта и из Парижа виделся воплощением того, что Вольтер описал в своих «Письмах об английской нации», когда восхвалял британскую «мудрую систему правления, в которой верховный правитель всемогущ в делах добрых, но в попытках сотворить зло его руки связаны…».
В мае 1789 года французский король Людовик XVI отреагировал на растущее недовольство сограждан и, отказавшись от дневной охоты, созвал в Версале парламент, чтобы выслушать doléances, или сетования, доставленные парламентариями со всех концов страны. Это был явно не список мелких жалоб, как кто-то мог подумать, предстояло обсудить вовсе не вопрос о максимально допустимой высоте изгородей в Южной Бретани. Парламентарии представили по-настоящему идеалистические требования: универсальная система налогообложения, независимо от сословия; распределение ключевых государственных постов по принципу квалификации, а не в силу аристократического происхождения; национальная система образования, доступная также бедным слоям, и т. п. Надежды озвучивались самые смелые, и даже король, который по случаю надел свой лучший, расшитый драгоценными камнями, костюм, заразился всеобщим оптимизмом и очень надеялся, что небо вот-вот прояснится и ему все-таки удастся поохотиться.
Однако, как и следовало ожидать, парламентарии схлестнулись в жарком споре о процедуре голосования, прежде чем смогли приступить к непосредственным дебатам по социальным реформам. Парламент, или Генеральные штаты, делился на три сословия. Первое сословие — духовенство, и его 291 представитель говорили от имени 10 000 населения. Духовенство не платило налогов на свои обширные землевладения. Второе сословие — дворянство численностью 400 000 человек — имело 270 представителей. Это сословие тоже не облагалось налогами и имело феодальные права на членов третьего сословия — 25 миллионов простолюдинов, которых в парламенте представляли 585 депутатов. Теоретически простолюдины имели незначительное большинство, но теперь они требовали пропорционального представительства в парламенте. По такой системе они получили бы в 50 раз больше голосов, чем два других сословия, вместе взятые.
Людовик, который явно начинал задыхаться в своем бриллиантовом скафандре, попытался призвать всех к обсуждению налогообложения. Решение этого животрепещущего вопроса позволило бы оздоровить финансовую систему, снизить цены на продовольствие и положить конец народным возмущениям. Однако у короля не было необходимой власти, как и харизмы, чтобы удержать парламент в узде, и третье сословие удалилось на приватные дебаты; решив, что вполне может обойтись без участия остальных сословий, оно провозгласило себя Национальной ассамблеей. И вместо того чтобы попытаться уговорить простолюдинов вернуться в парламент, Людовик попросту запер их на ключ, отстранив от дальнейшего участия в работе сессии.
Вот так, одним поворотом ключа, он решил собственную судьбу. Почти 150 представителей духовенства и два аристократа присоединились к Национальной ассамблее, и абсолютной монархии пришел конец. Тут же образовалось альтернативное правительство, и прецедент был создан. Можно было посылать короля ко всем чертям.
Но даже при таком развитии событий отколовшийся парламент, который назвался Коммуной, по примеру британской палаты коммун, вовсе не стремился увидеть голову короля на блюде и даже самого короля за решеткой. Председатель Ассамблеи, Оноре-Габриэль Рикети, граф Мирабо, был избран представителем третьего сословия от Экс-ан-Прованса и Марселя. Мирабо, известный эротоман наподобие маркиза де Сада, сам когда-то сидел в тюрьме за непристойные сочинения, но теперь он направил свою энергию в русло борьбы за конституционную монархию по британскому образцу. Он пытался убедить короля в том, что время абсолютизма и феодализма прошло, и если Людовик хочет остаться на троне, то должен согласиться на разделение власти с министрами, как это сделал британский король Георг III.
Впрочем, Людовик XVI не послушал его советов, как и Мария-Антуанетта, которая — ходили такие слухи — пыталась подкупить Мирабо, чтобы тот оставил свои демократические бредни. И когда выдохшийся Мирабо скончался от болезни сердца (один из немногих политиков, кто умер естественной смертью в годы революции), вместе с ним умер последний шанс монархии.
