Онемевшая от усталости, дотащилась до нашего номера. Я готова была кого-нибудь нанять, чтобы он получал удовлетворение от оргазмов. Открыв дверь, выключила музыку и выдернула Селестию из моей кровати.
– Не знаю, как тебе сообщить, Селестия, но оральный секс – это не вид спорта, он не нуждается в зрителях. Чтобы через две минуты все поклонники убрались, не то я собственноручно выкину всех отсюда – счета за сломанные конечности оплачивает менеджер группы, – скомандовала я, распахнув дверь в ванную. Скунс скрючился на полу. Ротти развалился на закрытой крышке унитаза, на его коленях стояла коробка из «Макдоналдса», набитая пакетиками с белым порошком.
– А, так вот чем вы питаетесь – да это целый комплексный обед.
– Это лекарство от моей чертовой болезни, умница, – прорычал Роттерман.
– Реальность ты называешь болезнью?
– Носовой диабет, – сказал он щеголевато, кивнув Скунсу, – и нам обоим срочно нужно подлечиться, правда, дружок?
Роттерман захлопнул дверь у меня перед носом, но краем глаза я увидела, как тощую руку ударника перетянули жгутом и игла вошла в его пятнистую, покрытую синяками кожу.
– Я хочу, чтобы вы все – слышите? – убрались из моей комнаты! – прокричала я. – И прямо сейчас.
– Как можно не любить женщин, которые так открыто говорят то, что у них на уме?.. – саркастически произнесла Селестия.
– Это потому что у меня есть ум, – оборвала я.
Как только последние отбросы человечества выволоклись в коридор, в номер вошел Зак с новой пачкой сигарет.
– Скажи мне, ты никогда не думала вести переговоры с заложниками, учитывая твои великолепные, мать их, навыки дипломатии?
– Я не могу этого больше выносить, Зак. Посмотри на меня! От всех этих тухлых кебабов и орешков моя кожа стала бледной, как у заключенного, полжизни отсидевшего в тюрьме. Я уже несколько недель не видела дневного света. Скоро мне придется спать, свисая с потолка вниз головой.
Зак рассмеялся.
– Послушай, мы же в турне. Все не так уж плохо. По крайней мере, мы научились некоторым вещам. Кошачий корм например – основа для карри всех придорожных английских кафешек, – усмехнулся он. – Пойдем завтракать.
Он повел меня в кафе на территории судоремонтного завода. Его серо-коричневые стены были оклеены пожелтевшими фотографиями экзотических мест. И в этом был своеобразный трагизм. Мы так долго ждали, когда принесут тефтели, словно их везли из Неаполя. Я отважилась на улыбку, которая вышла только наполовину, оборвалась и превратилась в долгий страдальческий вздох.
– Так что именно те'я тревожит?
Я обвела рукой все, что нас окружало.
– Эти бесконечные облеванные буфеты – раз. За сценой я вижу такое, что преследует меня в ночных кошмарах – это два. Убогие номера в гостиницах с наэлектризованными нейлоновыми простынями, – да у меня волосы на лобке вот уже неделю стоят дыбом. А еще этот вечный пердежный туман в автобусе. Особенно Роттерман. А про группу я вообще молчу…
– Нормальные парни. – Зак пристально и дерзко смотрел на меня своими кошачьими глазами.
– Нормальные? Да их главное развлечение – через замочную скважину нассать в горшок с цветами.
– Знаешь, если те'е так все это не нравится, отправляйся-ка ты в Лондон, – сказал он.
– Да уж, конечно. – Я глотнула яблочного сока, который был таким теплым, что в нем можно было брить ноги. А ты поедешь дальше вместе с женщиной, которая только входит в комнату, как у всех мужиков эрекция на три месяца вперед, это, конечно, совсем не повод сомневаться в твоей верности, я понимаю, но если тебе все равно, я, пожалуй, останусь.
Закери откинулся назад, и на его лице появилась знаменитая медовая усмешка.
– Что? Ты думаешь, я могу тебе изменить? – сказал он кошачьим голосом. Серая вода на причале чувственно хлюпнула.
– Закери, дорогой мой, твой пенис всегда готов к празднику.
– Но она мне не нужна. Зачем, когда у меня есть ты? – шаловливый мальчик озорно посмотрел на меня, и снова эта чуть кривая усмешка и эти взъерошенные волосы. Его хотелось съесть, по крайней мере, намного больше, чем те две тарелки со спагетти и тефтелями, которые грохнули на стол перед нашими носами. Мы с сомнением на них уставились.
– С чем мадам предпочитает собачьи яйца? – спросил Зак, накалывая на вилку тефтель и сжирая его целиком.
– Но ты же хочешь ее. Каждый раз, когда вы видитесь, начинается энергичный обмен слюнными выделениями.
– Это ниче'о не значит… ничего, – поправился он. – Просто в контракте со звукозаписывающей компанией указано, что мы все время должны целоваться. И флиртовать. Мне только надо дразнить ее клитор, и все, – пошутил он. Я съежилась.
– Еще и поэтому я не могу тебя оставить. Ты сразу же скатишься до своих лингвистических грубостей.
– Оставь-ка мою туземную речь в покое! – улыбка едва скрывала его раздражение.
– К тому же, если я уеду, кто будет за тебя думать?
Зак ощетинился.
– Ты моя любовница, а не хозяйка. Понимаешь, о чем я? Мое мнение…
– Как меня бесит, когда ты все время говоришь «понимаешь, о чем я»… Если мне потребуется твое мнение, я тебе скажу, понимаешь, о чем я? – Я вонзила пластмассовую вилку в холодный тефтель.
– Мне начинает надоедать это дерьмо, – сорвался Закери. – Надоели постоянные наставления. – Он резким движением рванул джемпер и снял его через голову. – Скоро мне потребуется футболка с надписью «Меня одевает подружка». Хотя, по большому счету, ты мне даже не подружка, а жена какого-то другого парня.
– Бывшая подружка, – сказала я, отводя глаза. Смотреть на его торс, теплую и гладкую кожу было так же опасно, как наблюдать солнечное затмение без очков.
Это была наша первая ссора. Направляясь в гостиницу, я поняла, что единственный способ выжить в турне с рок-группой – дозировать испытываемый ужас.
По счастливой случайности, именно в то утро язык Селестии загноился от пирсинга. Ей было очень больно, и в течение следующих четырех недель ничего нельзя было брать в рот, кроме теплой подсоленной воды, поэтому отказаться от продолжения турне не представляло для меня больше никакой опасности.
Синхронное плавание в бассейне из нашего пота нас примирило, но в поезде по дороге в Лондон мне пришлось подавлять в себе чувство растущей паники. Я отчаянно цеплялась за мысль, что до сих пор люблю Зака, просто не принимаю стиль его жизни. И как только он станет настоящей звездой, мне уже не придется видеть на своей подушке раскрошенные шоколадки «Кэдбери».
Железнодорожные пути окаймляли еловые иголки цвета ржавчины. Открыв промытое дождем окно, я почувствовала терпкий запах опавшей листвы, и меня окутал туман меланхолии. Поезд ворвался в туннель, и я осознала, по какому тонкому льду скольжу. И какие темные воды под ним. Я почувствовала, как на поверхности уже образовалась трещина, но было слишком поздно идти обратно, и я продолжала скользить дальше.
