И он резко встал. На кисти его правой руки виднелись четкие слова: «Не забуду мать родную». И ушел он во тьму, в угол зала.
К Ротову тут же подскочила пятая расшатанная — Иришей назвалась.
Молодая, лет 27, нагловатая, но с образованием в глазах, внимательно посмотрела на Ротова, подсев.
— Вы не идиот? — осведомилась.
Ротов захохотал.
— Может быть, но только не перед человеком.
— Перед иными все идиоты, — сухо ответила Ириша. — Лучше познакомимся. Приходите ко мне на ночь. Ночью как-то глубже разговор идет. У каждого у нас комната, иногда на двоих. А я одна. Здесь это можно, поговорить по душам. А то на людях, хоть и расшатанных, как-то неловко.
— Приду, — внезапно согласился Ротов.
— Твоему приходу ко мне возражать не будут. Надо нам душу облегчать. Но учти — в постель только по любви.
И Ротов исчез.
…К вечерку в дверь упомянутой расшатанной Ириши тихонько постучали.
— Войдите.
И Ротов вошел. То была маленькая комнатушка на втором этаже, обставленная трогательно и просто. Деревянная кровать, стенной шкаф, зеркало, цветы и большой убедительный стол у окошечка.
Взглянув на стол, Ротов ахнул: чего только не было выставлено на нем; и осетрина, и икра, холодная красная рыба, салаты…
— Это все в мою честь? — пробормотал он.
— Не обязательно. По прихоти. Захочу — ем только черный хлеб, захочу — икра, белуга, белое вино…
— Не стою я всего этого, — заскромничал Ротов.
— Садитесь.
Ротов сел, а Ириша стала кричать.
— Вы должны понять мою душу! Она меняется, она бежит, бежит! Может быть от меня самой. Я не знаю почему такая она.
— Подождите!
— Чего ждать!? Могила не за горами!
Ротов вздохнул.
— Что у вас, да и у нас вообще, за привычка — впадать в истерику за отменным прекрасным ужином или обедом. Вы ешьте, а не смотрите на меня. Я не лев в клетке.
— К черту все!!! — вскричала Ирина.
— Да вы свой животик не жалеете, Ирочка, — прошипел Ротов. — Да вы взгляните на стол хотя бы.
— Я свой животик в могиле, на кладбище буду жалеть, а не сейчас…
Ротов придвинул к себе холодную закуску.
— Ну, так поведайте что-нибудь о себе! — оживился вдруг он.
Ириша глянула и запела:
Расскажу я тебе и не в шутку
Я была участковым врачом
И решила я стать проституткой
Поликлиника здесь не причем!
— Вы что, были участковым врачом?
— Почти. Медсестрой работала, — оскалилась Ириша.
— А проституткой?
— Проституткой была, клянусь родной матерью. По вызову.
— Это по мне, — восхитился Ротов.
— Потому и никакого секса и никакого вина на столе. Только по любви, если не только душу мою полюбите, но и ту, какая я буду после смерти, в жизни вечной.
Ротов озадачился.
— Ну и размах у вас. С такими требованиями вы замуж быстро не выскочите.
— Провались все пропадом, — ответила Ириша.
— Сейчас-то вы не практикуете?
— Нет. Давно уволилась. Баловалась чем попало, даже воровством. И теперь здесь, в Институте. Хочу стать иным существом, на меня возлагают большие надежды. Но пока я просто расшатанная. Низшая ступень.
— Да вы далеко пойдете, Ирина! — спохватился Ротов и чуть подвинулся к ней.
— Ни с места. Сначала полюбите меня!
— Как я вас могу полюбить, когда знаю вас всего ничего. Любовь — это вещь тонкая, как и восток. Не каждому дано. Расскажите чуть-чуть о себе.
Ириша встала, выпила сок из бокала и села на подоконник.
— Чего рассказывать-то… Сплошной полет у меня был. То один любовник, то другие, то над умирающими хлопочешь… В полете ничего путного не видать. Свою душу и ту профукала. За всю свою жизнь одного только кота своего любила. И тот с ума сошел…
— Это глубоко. У котов ведь другой ум, чем у нас. С него так просто не сойдешь, как с нашего…
— Я из медсестер ушла, потому что как только больному какому-нибудь я начинаю симпатизировать, так тот обязательно умрет. В больнице я работала. Сестры у нас были тихие, честные, заботливые, и врачи тоже такие. А я вот дикая была. Тянуло меня влюбляться в больных… Молоденькой совсем была.
— В каких больных — смертельных или просто так? — насторожился Ротов.
— Да, нет, просто так. Но в кого влюблюсь или кому засимпатизирую — смотрю, проходит недели две-три, и все, помер. А я с горя тогда пить стала, а потом в проститутки ушла. На нервной почве. Нервы сдавать стали…
— И хорошие люди помирали? — задумчиво спросил Ротов.
— И хорошие и интересные, — ответила Ириша. — Особенно один старичок был хороший, профессор. Все о божественном красиво говорил… А глаза были несчастливые. За эти несчастливые глазки я его и полюбила.
— И что?
— Помер так жутко, что просто не могу рассказать…
— Эх, Ириша, Ириша, что же ты такая бедовая… — вздохнул Ротов, — неправильный был этот старичок. С изъяном. Как это — говорить о божественном, а самому быть несчастным…
— А я люблю людей с изъяном, Тарас, — ответила Ирина. — Вы думаете, в вас что ли нет изъянов? Может они такие глубокие, что вы на том свете только охнете.
— Не судите.
— А я и не сужу, — оправдывалась Ирина. — Подвиньтесь ко мне. Вот так. И смотрите мне в глаза, в окна моей души. Вот так. Неужели и сейчас не полюбите?!
— Сейчас еще рановато, — чуть не икнув, сказал сквозь зубы Ротов, — время нужно для этого.
— Времени у нас достаточно. Сидите и смотрите мне в глаза. Не шевелитесь даже. Шевелятся только змеи.
Глаза у Ирины были бескрайние. Ротов сидел и смотрел три минуты, потом пять, потом одиннадцать. Вдруг нервы его не выдержали
— Хватит! — заорал он. — Убирайтесь к своему старику профессору, на тот свет! Там, наверное, счастливее!
— А, ревнуете!? — злобно выкрикнула Ирина. — Да вы докажите, что стоите хотя бы одного его седого волоска!
— Молчи, Ирина. Я вам честно скажу. Я все понял. Я смогу полюбить вас, когда вы превратитесь в иное существо… Да, да! Тогда отпразднуем свадьбу! Я уже предвижу это иное существо в ваших глазах! Это будет беспредельно. Даю вам слово: превратитесь в иное существо — и я у ваших ног!
Ротов даже побелел и стал на себя непохожим.
Ирина тоже побелела.
— Я согласна. Это великая идея. Конечно, конечно, пора сместить все ценности.
