Впрочем, эти мысли не мешали мне доедать мою долю императорского банкета, общаться со всеми подряд, защищать южную китайскую кухню от презрения этих патриотов здешнего севера. Мы еще тогда устроили блиц-опрос насчет самых диких пекинских ресторанов. На золотую медаль претендовал «Тадж-павильон» в западной башне Всемирного торгового центра, с потрясающим хлебом из тандура, с грамотно сделанными карри и… с идиотским зрелищем в виде китайских официантов в индийской национальной одежде с блестками. И «Беренья Бистро», где подается нечто из «европейско-сычуаньской кухни, не очень жирной», с особым добавочным английским меню. Наконец, есть еще арабская ресторация со странным названием «Когда-то давно», возле известного всем магазина «Дружба» в районе Цзягомэньвай. Там можно найти какую угодно «вообще мусульманскую» еду, включая даже индонезийскую.
— Вы тут когда-нибудь лопнете, дорогие друзья, — предупредил я коллег, нетвердой рукой набрасывая на плечи висевшую на спинке стула зимнюю куртку.
Кошмарной водки-эрготоу на столе уже не оставалось. Зря беспокоились.
Холодновато было даже в банкетной зале дедушки Ли. А уж на улице…
Это очень странное место, Пекин. Город великой пустоты, громадных площадей и проспектов, длинных цепочек фонарей, уходящих в дымку — сейчас, зимой, в дымку промозглую и сырую. И эти стены небоскребов, призрачно и мертво высящихся в ночи.
Мы, изучавшие когда-то китайский, рано или поздно приезжаем сюда. Рай это, или ад, или что-то третье, но мы оказываемся здесь опять и опять, вместе или поодиночке, и всегда находим старых друзей.
Я представил себе, как он идет вдоль этих фонарей — среди мерзлого тумана, втянув голову в воротник. А я шагаю навстречу — и прохожу мимо, потому что после стольких лет даже не могу его узнать в лицо.
— Дипломат Кубаров, скажи, а что он тут, собственно, делает, этот Шурик? — спросил я, когда мы с Искандаром оказались замыкающими в цепочке нетрезвых личностей, пробирающихся к машинам.
— Ну, что-что, — арийское лицо Искандара было непроницаемо. — Сдает жену в аренду, фигурально выражаясь. В хорошем смысле, конечно.
Я застегнул пуговицу теплой куртки под самым горлом. В хорошем смысле — это интересно.
— Ха, ха, — отчетливо выговорил дипломат Кубаров. — Ну, ты не подумай чего. Она вообще-то играет на народном инструменте под названием гусли. Это, как ты знаешь, в Китае очень ценят. Русская национальная музыка и все такое. И не в подземных каких-нибудь переходах, а в приличных залах играет, непременный номер на всяких там концертах. Ну а поскольку китайского она не знает, то Шурик ее, это самое. Импрессирует. Или импрессариозирует. Я правильно выражаюсь?
Так, подумал я. Что ж, это тоже жизнь. Может быть, и неплохая. И еще неизвестно, кто из нас счастливее. Всё правильно.
— Гы-гы-гы, — раздалось спереди, где путь по хутуну, меж глинобитных стен и толстых тополей, нам прокладывал Мурат в распахнутом пальто.
Тут мне пришла в голову мысль: а ведь Искандара надо — просто на всякий случай — ну, как бы предупредить. Советское время, может быть, и кончилось. Но…
Я посмотрел на него, дипломат Кубаров чуть улыбался.
Да нет же, не надо ему было ничего говорить. Он все знал. Или чувствовал.
Ведь это, наоборот, он меня предупреждал.
Последний пляж
— Он, конечно, теоретически тоже может стать королем, — заметил Евгений, наблюдая прищуренными глазами за молодым человеком в отглаженном темно-синем мундире флота, с короткой бахромой эполет. — Но его очередь — третья, кажется. Или четвертая. Все равно нам оказана большая честь. Когда в Бангкоке открывали первую православную церковь, на точно таком же приеме была лишь принцесса, которой трон никак не светит. А сейчас, когда открываем церковь номер два… вот такой у нас сегодня гость.
Человека из дома Чакри можно, наверное, узнать в любой одежде даже на кишащей народом тайской улице: всегда эти оттопыренные уши и длинный, мощный подбородок, которые получает в наследство любой член правящей семьи независимо от пола.
— К черту трон, — сказал я. — Вот эта, с кем он беседует. Кто она?
— Ах, она, — проговорил Евгений. — Некто Лиза. О ней обычно говорят как бы во множественном числе: Лиза и Александр. Пятьдесят на пятьдесят. Совладельцы одного очень-очень привлекательного отеля, который называется «Последний пляж». Вопреки названию, они не последние здесь люди.
— Александр — это который?
— Вон там, — показал мне Евгений чей-то затылок. — Как и все мы здесь — не без биографии. Раньше мы его называли попросту — «поп-расстрига». Что всего лишь правда. И что не мешает ему здорово дружить со здешним благочинным, сегодняшним героем дня. Вот благочинный как раз стоит к тебе лицом, именно с Александром и беседует.
Я посмотрел на молодого бородатого человека с внимательными выпуклыми глазами — как я уже знал, то был здешний архимандрит.
— Архимандрит Таиландский? «Сиамский» звучало бы лучше, — пробормотал я, снова переводя взгляд на Лизу.
Тайский шелк похож на влажную кожу змеи, струящейся по камням, с переливами цвета и проблеском чешуек. Когда-то парадный, да и не очень парадный женский костюм состоял здесь из длинной обтягивающей юбки и перекинутого через левое плечо шарфа-перевязи, прочее оставалось открытым жадному взору фаранга-европейца. Далее возник еще один кусок шелка, туго обтягивающий грудь, но оставляющий обнаженным правое плечо. Европейки, конечно, тоже обзаводятся здесь этим парадным нарядом. Белая кожа и беззащитная мягкость их плеча может вызвать судорожный вздох и заставить отвернуться. А плечо этой — да, Лизы, конечно, — было… загоревшим? Или — другая кожа, как у тайской женщины, отполированная взглядами? А то и — как бы присыпанная серым пеплом? Такой бывает кожа моряка.
Когда-то Лиза, видимо, была рыжей, но цвет волос ушел, стал неопределенно светлым, в напоминание о нем осталось лишь множество веснушек. Пепельно-рыжая? Что ж, к этому цвету отлично подходит почти любой тайский шелк.
Я попытался заглянуть в ее глаза, медового цвета; Лиза смотрела на принца, медленно говорила ему что-то, тщательно подбирая слова. Темные глаза его поблескивали любопытством. Ее глаза не выражали ничего. Лизе, кажется, было скучно.
— Я тебя, конечно, могу ей представить, — сказал Евгений. — Но если я попытаюсь ей объяснить, что приехал наш Сомерсет Моэм, с плавным переходом в Салмана Рушди и со щепоткой Джеймса Клэйвелла, то ей все это понять будет, как бы сказать, трудно. Но в любом случае могу устроить тебе три-четыре денька на «Последнем пляже». Именно устроить, потому что сейчас туда записываются. Это последний визг моды — остров Ко Фай. Визг глобального масштаба.
Он ехидно усмехнулся в бородку, достаточно большую, чтобы прятать улыбки, гримасы терпеливого раздражения и многое другое.
Ко Фай. Конечно, я был там. Или это был другой «ко», похожий на все прочие здешние острова? Вспомнилась чуть приподнятая на сваях над прибрежным песком терраса ресторанчика, скромного — гостей там, в виде украшения, встречает разве что трехэтажный, чуть покосившийся зонтик из позолоченной бумаги. И еще на бамбуковом столике у входа — не в горшке, а просто в фольге, как рыба, запеченная на углях, — две веточки орхидей, одна — с цветками византийского пурпура, другая — с бледно-лиловыми.
