Дал себе слово ни за что не говорить ей про угрозу. Решил в себе похоронить страх. Трудно… Часа через полтора только и успокоился.
Соображая, что бы скачать из Интернета – иначе в конце месяца пропадет оплаченный трафик, – Филипп уставился в ноутбук. На экране полуголая брюнетка в черном бикини и лаковых ботфортах легонько пробовала новый кнут – секунд пять хлопала им по своей ладони… Чтобы узнать, что дальше, надо заплатить… Рискнуть?
В дверь тихонько поцарапались. Даша еще не вернулась из универа – значит, Марфа. И хотя он знал, что жена не станет подглядывать, а все равно почему-то судорожно нажал мышку, заранее наведенную на крест, которым закрывалась фривольная сценка.
– У тебя ведь есть почтовый адрес на Рамблере? – Марфа подошла к Филиппу, обняла его со спины и чуть подтолкнула, чтобы он освободил ей кресло. – Мне нужно письмо отправить. Дубинин просил. С Яндекса не доходит. Открой, пожалуйста, свой Рамблер.
– Нет! Нет! – выдавая себя, громко крикнул Филипп. И с места не сдвинулся. Защищая свой компьютер, как девица невинность… – То есть я уже давно им не пользуюсь!
– Да что с тобой? Из-за Дубинина так взвился? – все еще не насторожилась Марфа.
И потом, когда успокоился, Филипп не смог самому себе объяснить, почему не ухватился за предложенную соломинку. Надо было согласиться, что из-за этой дубины… В конечном счете – не совсем и вранье: подругу по переписке он завел из подражания Марфе – у нее есть друг, значит, и он имеет право… Правда, Марфа не скрывала ни встреч в «Киш-мише», ни телефонных свиданий. Так громко говорила с Дубининым, особенно когда Дашки дома не было, что он сам прикрывал дверь в ее комнату. Неловко было подслушивать.
Но он-то и словом не обмолвился ей про свою корреспондентку…
– Хочешь, назову имя? Всего два письма и было!
Филипп побежал за Марфой в ее комнату, сел в кресло – конечно, не в то, что возле изголовья двуспальной кровати, а забился в дальний угол.
И тут же вскочил.
Обеими руками сжал голову – оторвать, что ли, хотел? – и понесся в коридор, потом на кухню, снова к Марфе…
Та молчит. Забралась на кровать, колени к груди прижала и молчит. А в глаза ей и взглянуть страшно.
– Я всегда любил только тебя! Там, с той… ничего не было! – выкрикнул Филипп и сам поверил. Ведь и правда не было ничего похожего на то, что он чувствовал к Марфе…
А она босиком подошла к двери, дождалась, когда дрожащий муж в очередной раз выбежит из комнаты, и свела вместе застекленные створки. Половинки сразу разошлись, тогда она терпеливо повторила манипуляцию, проследив, чтобы замок щелкнул.
О господи, как посмотрела…
Брезгливость и боль. Брезгливость к нему и ее собственная боль…
Что же он наделал, мудак…
Но остаться сейчас наедине со своей глупостью и низостью было абсолютно невозможно.
– Мне лучше все тебе рассказать! – Филипп распахнул дверь.
– Вот именно, что «мне»… – устало бросила Марфа.
Так, без надежды на результат, отмахиваются от жужжащего комара.
– А себя убедил, что в первую очередь всегда думаешь обо мне. «Мне лучше…» Тьфу! О себе, любимом, заботишься… Не хочу я выслушивать твою исповедь. И вправду, нисколько не интересно. И ты непременно соврешь. А так – может, что-то в твоей мелкой душонке засядет… И эта тяжесть придаст тебе хоть какую-то остойчивость. Перестанешь неприятно суетиться… Но сейчас – уйди, пожалуйста. Еще ляпнешь что-нибудь, в меня это вопьется – и я просто не смогу больше находиться с тобой под одной крышей…
…Филипп нервно раздевается. Носки только забывает снять. Голым животом ложится на мягкий желтый ковер в пустой детской. Распластался и ждет.
«Ну Марфа, ну пожалуйста…» – просит он, выворачивая голову. Не жалко получается, а почему-то и надменно, и виновато.
«Смотри-ка, у тебя ягодицы – как щеки! С ямочками», – смеется она, поднимая с полу самодельную плетку.
Он сам ее изготовил. Острыми ножницами разрезал старый ремень на узкие полоски и припрятал в кладовке.
Ее несерьезность мешает. Но первый же удар кожаной многохвостки, как… как первый аккорд увертюрной темы Виолетты в «Травиате», щемит и настраивает на новую реальность.
Будто очутился в пространстве, хором сфер объятом. Правильный ритм – не слишком быстро… но и без больших прогалин, через которые можно снова провалиться в месиво тяжелых ежедневных дум…
Сила удара та, что надо: красные полосы появляются на белых ягодицах, но долго не задерживаются. Как волна – не оставляют следов…
Филипп летит – невесомый, без мыслей, но не бесчувственный… С непонятной быстротой внизу вращается земля.
И напряжение, которое так природно каждому мужчине…
Глава 12
Солнце… Мурат смотрел на него, не зажмуривая глаз. Впитывал не только тепло, но и цвет старался запомнить… Греет в хмурые дни…
Не предсказанная ни в одной метеосводке июльская жара пробралась во все поры мегаполиса. Народ роптал на Гидрометцентр, главный московский начальник даже начал гонения на руководителей погодной конторы, которые с удовольствием раздули журналисты: негативная информация имеет самый высокий рейтинг, а летом она вообще на вес золота – в политике-то затишье. Прокол осуждали на кухнях, в служебных помещениях, в устеленных коврами паркетных залах… Все, независимо от чина, известности и денежного довольствия. Будто пот перестал бы заливать глаза, дышать бы стало легче, если б о дневных тридцати пяти градусах знали заранее…
Асфальт не успевал остыть за короткую летнюю ночь, особенно в центре, где пока еще пребывал офис Мурата. Не его собственный, конечно.
Он сам не захотел выйти в первый ряд, когда уговаривали.
Сперва старый шеф их консалтинговой конторы объявил Мурата своим преемником. Из соседних отделов приходили упрашивать. И сидящая напротив Марфа постоянно советовала не отбиваться от должности. И тот, кого потом выбрали, четко проартикулировал, что он – за Мурата.
Не переупрямили.
И вот уже сколько лет время от времени Мурат хвалил себя за то, что устоял, не отдался волне, несущей к небольшой власти.
Правда, была подсказка: прежний начальник, уходя на заслуженную (лет двадцать назад) пенсию, долго хвалился тем, что вывел своих подопечных из-под опеки государства – теперь они ни от кого не зависят. Но и честно предупредил, что вовремя не сообразил приватизировать помещение… Толстенные стены из кирпичей, которые не возьмет заряд гексагена, – до революции в четырехэтажном особняке на Маяковке были монастырские кельи – не пропускали зной, но против алчности современных капиталов они были что бумажная перегородка. Неконкурентоспособны.
Молодому шефу пока удавалось отражать атаки тех, кто знал, как с максимальной пользой для себя распорядиться квадратными метрами в Центральном округе.
