Филипп залпом допил свою рюмку и снова ее наполнил, забыв про хозяйские обязанности. Дубинин как-то уж слишком свободно обращается с привычными либеральными штампами. Сделав новый глоток, он запальчиво спросил:
– Значит ли это, по-вашему, что мы живем во времени, которое началось не девяносто первым, а девяносто третьим?
– Для меня время не менялось, и девяносто третий год – это всего лишь рождение новой власти. Между девяносто первым и девяносто третьим было безвременье, было безвластие. Власть появилась, когда Ельцин пересилил парламент. Но это – всего лишь эволюция. Внешне она проявляется то выстрелами, то баррикадами… На самом деле жизнь идет сама по себе.
«Сама по себе, – повторил Филипп про себя. – Я-то, дурак, в девяносто первом испытал эйфорию, в девяносто третьем – отчаяние, а после уже не думал про исторические катаклизмы. Решил, что главное – личная жизнь. И ее теперь сам порушил…»
– Тебе налить? – поднес он бутылку к Марфиному бокалу.
– Да, – автоматически, не очень-то и задумавшись, кивнула она. Потом посмотрела на сосуд Дубинина. Пустой! Встрепенулась и пододвинула его к мужниной руке.
Но бутылка уже была опорожнена.
Гость невозмутимо дождался, пока Филипп намается с тугой чилийской пробкой и нальет ему, распробовал первый глоток, съел большую прозрачную виноградину и, не перескакивая с неоконченной мысли на другую, продолжил свое рассуждение:
– Власть не может придумать ничего нового. Грубо говоря, ценности более изначальны. Нельзя создать ценности ни в каком кабинете, ни в каком институте, в том числе в институте власти. Ценность, созданная в верхах, никогда не приживется…
Да что же тут лекцию ему читают! Филипп сдвинул брови и опустил голову, чтобы не выдать своего раздражения. Марфе не выдать… Рука – без какой-либо осознанной команды от мозга, рефлекторно – потянулась за ломтем белого хлеба и опрокинула дубининский бокал.
Суета, извинения. Легче стало. А этот вития хладнокровно переждал и даже с мысли не сбился:
– Власть предназначена, чтобы ценность контролировать, не дать ее разрушить. Они плохо обслуживают, но они не противники. Они не хотят, чтобы у нас резали на улицах. Власть структурирована, у нее есть издержки – коррупция… Власть – механизм, который ржавеет, его надо чистить, обихаживать… Коррупция неизбежна, как ржавчина на металле. Дело в смазке, которую обеспечивает государство. В этом смысле церковникам хорошо. Они говорят: ценности от Бога – и все, и никакая власть уже не может ничего поделать. Они спокойно пойдут под расстрел, зная, что те не правы. А интеллигентам надо внушать, что ценность была раньше, чем власть. Что ценность изначальна. Есть заповедь «не убий» – это ценность. Как сберечь эту ценность? Прежде всего не убивать.
Дубинин откинулся на спинку углового дивана. Никакого неудобства – ни от чужого жилища, ни от напряженности хозяина, ни от того, что хозяйка не сводит с него взгляда. Мысль летит… Что еще человеку надо…
– Люди не понимают очень простых вещей бытия… – Дубинин рассуждал – сожалея, а не поучая. – Счастье лета, счастье дачи, счастье женщины, счастье поиска, счастье луны… Это жизнь. О какой ерунде говорят… Премию не дали, должностью обошли, налогами обложили… Глупости… Вместо того чтобы говорить, какая луна.
– А любовь? – вскинулась Марфа.
– Любовь к кому-то, она сужает… Из любви герой Фаулза заточил человека. Но что-то не противостоит кому-то.
Еще как противостоит… В разговор вмешалась тихая, но очень настойчивая ария Керубино. Мужчины на нее никак не отреагировали. Не услышали. А Марфа напряглась. Еще немного бы потерпеть – и телефон замолчит. Не будут же вечно ждать, пока абонент откликнется…
– Твой мобильник… – потерянно сказала она, не глядя в глаза Дубинину. Честность победила женскую уловку…
А Федор… Несуетливо встал, пошел к вешалке, достал телефон из своей куртки – пара минут ушла на то, чтобы понять, в какой из карманов его сунул, – вернулся на место и при всех ответил:
– Да, Зоенька. Мы с Филиппом только что закончили. Вам привет… – Федор оторвал взгляд от трубки и посмотрел сперва в глаза Марфы, потом на Филиппа.
Они оба закивали: спасибо, мол, и от нас тоже.
Дальше говорили только с той стороны, Федор лишь время от времени поддакивал: «Понимаю… Понимаю…»
Закончив, объяснил, что собирался заночевать в Москве и утром пораскидать кое-какие дела, но у домашних на него другие виды. Что ж…
Не рассердился на то, что его планы поломали.
– А чай?
Марфа все-таки придумала, как удержать гостя хотя бы еще на чуть-чуть. Получилось. И тогда она в быстром темпе, без какой-либо связи с предыдущим, выложила то, что бередило ее душу:
– Меня сегодня укорили: вам бы и на Кубе понравилось. – Чтобы нарастающий шум от включенного чайника не заглушил ее речи, Марфа почти выкрикнула: – Мол, диктаторского режима в Белоруссии не заметила. А я всего-то рассказала, какое там спокойствие разлито. Мне Филипп посоветовал быть поосторожнее…
– Он прав… – Федор взял свою рюмку, поднес ко рту, но, подумав, вернул на место, так и не сделав глотка. Все-таки чилийское оказалось кисловато.
– Прав? – вскинулась Марфа. – Ты-то не осторожничаешь, не боишься, что тебя в реакционеры запишут… – Чайник уже не шипел, и в тишине ее слова прозвучали как обвинение.
Были бы вдвоем, Федор бы оставил Марфину реплику без ответа: понятно же, что она рассердилась из-за спешного его ухода. Так и он настроился посидеть подольше. Что поделаешь… Если Зоя обидится – дома станет некомфортно. Когда была хоть какая-то возможность этого не допустить, он всегда ее использовал.
В общем, со всех сторон лучше бы промолчать, но Филипп… Не посторонний человек. Объяснюсь.
– Я… Я не принадлежу ни к каким крайним партиям. Это, конечно, препятствует скорому успеху, но дает свободу. А насчет властей предержащих… Меня не обуревает ни страстная ненависть, ни страстная любовь к сильным мира сего… Я никогда не пользовался какой бы то ни было их щедростью, никогда не просил, да и не заслуживал ее…
Вылитый Монтень…
Глава 20
Уже через день Марфа позвонила: расшифровала интервью, любовно его причесала, можно выходить на люди.
Как быстро она все делает… А Дубинину тем временем стало ясно, что получившаяся исповедь сейчас не очень уместна.
Вообще-то он симпатизировал полякам. Как, впрочем, всем – и людям, и странам, – кто отстаивал себя, свою самостоятельность. Но как только борьба эта становилась не столько «за», сколько «против», как только появлялся конкретный враг, для Федора это было знаком бессилия. Тупик… И на этом этапе он предпочитал не вмешиваться ни в какую свару. Это публичным политикам выгодно участвовать в разгорающихся конфликтах: правильная позиция приносит быстрые дивиденды, а ошибешься – все равно пиар.
