— Как тебя… вас… тебя зовут? — прошептал он. — Меня — Кирилл.
— Даша, — она потупилась и покраснела опять. И, как в старинных романах, вдруг налетел ветер, и закачались кусты, и…
— А, вот ты где, — сказала женщина совсем не сердито,
— пойдем-ка домой, девочка моя. — Женщина показалась синим пятном, а собачка, бегущая за ней, белой кляксой.
— До свидания! — Девочка махнула рукой. И ветер приподнял ее волосы, они упали на глаза, закрыли лицо… Начался дождь. Солдатиков заменили книги.
* * *
Помнила ли Ритка свое детство? Смутно. Возможно, потому, что ей и хотелось его забыть. Она знала, что ее отец бросил мать и скрылся в неизвестном направлении. Говорят, видели его последний раз в Алуште. А может, в Алупке. Вот, сверлила мать ее зло, упахиваюсь, как лошадь, на двух работах, чтобы тебя кормить, что
бы тебе дать образование. И тогда, в детстве, приняла Ритка твердое решение: у нее в жизни все будет не так. Нормальных-то баб мужья обспечивают, жалобилась мать, неприязненно на дочь глядя, а я — и себя, и тебя! Вот вырастешь, узнаешь, как деньги-то даются. С потом и кровью. А деньги — это всё. Небось и твой родитель на богатой принцессе женился. Зачем я ему была нужна, деревенская дуреха?..
Всё не так будет у Ритки, всё совсем, совсем наоборот!
Мать порой и поколачивала ее. Потом жалеть начинала, причитала: нагуляешь, как я, ведь такая ты хорошенькая, любой под куст затащить захочет. Но поколачивала
— это бы ладно, хуже другое — будила она Ритку ночью, если сама заявлялась поздно от своего очередного
— и, если не в духе была, требовала, чтобы дочь отчиталась, как приготовила уроки. И не дай-то Бог, чтобы в тетрадке было хоть что-то не так, хватала тогда мать что под руку попадет, раз даже тряпку половую схватила — и хлестала, хлестала!
Нет, не вспоминать детство, не вспоминать.
Ходить в кино — вот что любила Ритка. Там на экране цвели красные тюльпаны, бродили красивые молодые пары, появлялись прекрасные герои, и романтичные девушки выходили за них замуж. Одноклассницы, ее подружки, лет с десяти собирали открытки с фотографиями артистов, покупали старые журналы о кино у букиниста, вырезали оттуда портреты кинозвезд и потом подсчитывали, у кого коллекция больше, старались походить на любимых артисток: кто на Вертинских, кто на Монику Витти и на вечную Софии Лорен, или, уже на первых курсах институтов, куда они дружно поступили, на Ирину Муравьеву.
И страстные желания славы и любви овладевали Риткой. Она терла, скребла, мыла, починяла, зашивала, чистила, мела, она варила кашу, вытряхивала пыль из ковриков
— но она мечтала, мечтала, мечтала.
Мать экономила на дочери. Той приходилось донашивать старое материнское белье и вышедшие из моды
туфли — благо, у них был один размер ноги. Но однажды, в честь окончания школы, мать купила ей туфли — первые собственные Риткины туфли, красивые и дорогие. В лице матери-мачехи неожиданно на мгновение проступили черты доброй феи. И на выпускном вечере все парни приглашали Ритку танцевать: и правда, была она лучше всех! — маленькая, в розовом платье и туфлях на каблучках, как бабочка легкая, она кружилась, кружилась, кружилась. И через день записала в заветную тетрадку: «Я поняла, что по одежке встречают. Я была на выпускном в очень красивых туфлях и восхитительном платье — и все танцевали только со мной. И он».
Да, к тому времени он уже появился. Объединили два поредевших десятых — кто-то ушел работать, кто-то в техникум — и получился из двух классов один. И он появился. Высокий, сероглазый, не такой, как все. Он принципиально не вступил в комсомол. Все осудили его. Он выступил против несправедливой математички. И все восхитились им. Он с подчеркнутым равнодушием взирал на противоположный пол, и все девушки повлюблялись в него, а парни признали его духовное лидерство. Знала бы она тогда, в школе, на какой дуре он женится, у какой обыкновенной стервы будет под каблуком — да она бы окатила его презрительным смехом, плюнула бы ему в лицо!
Ведь она нравилась, нравилась ему — точно! Но это у нее к восемнадцати годам прорезались все зубы мудрости, это ее недетская жизнь научила рано трезвости и расчету, а он туманно глядел всегда куда-то вдаль, в заоблачные выси, он был устремлен далеко-далеко — и все были уверены, что его ждет великое будущее — а что оказалось? Окончил университет и стал работать сторожем
— это он-то! — вокруг него собрались какие-то нищие полубезум цы. А потом еще и женился на круглоглазой дуре. Из семьи-то взял самой обычной — преподавательской. На ней, Ритке, он, конечно, не женился. Им владели тайные планы — и жениться для него тогда, в юности, означало окончить жизнь сразу, без проб и попыток, а для
нее, наоборот, замужество было началом ее настоящего, конкретно воплощенного бытия. Так объяснил ей как-то Митя. Не осуждай его, сказал, ты, конечно, не могла ему не нравиться. Он женился почти в тридцать лет, ты в девятнадцать. Вы просто не совпали во времени. Разошлись по разным дорожкам июньского цветущего сада. К легкому выпускному платью так подошло бы тонкое кружево фаты. Но он сел на коня и ускакал. И куда доскакал? До сторожки! В ней он философские трактаты сочиняет! Ладно хоть не пьет. Сейчас, говорят, чтобы лупоглазую дуру кормить, книги возле метро продает. Пусть скачет жених — не доскачет… что ты сказал? Не доскачет? Это из «Мцыри», кажется?
Зато появился Леня. Он понравился матери. И, наверное, немного приглянулся ей самой: нищий принц чем лучше богатого мельника? Я выйду замуж, и когданибудь тот поймет, что не было лучше меня никого, что только я его любила по-настоящему. Лучше меня не было, не было. Поймет когда-нибудь, будет локти кусать.
И вот — Митя.
Летом вечерние воскресные электрички всегда переполнены, и Митя стоит в проходе вместе с сестрой. Ритка сидит: нашли ей местечко между двумя толстыми, потными тетками; страшно жарко, и одна из теток обмахивается газетой. Наташка дремлет стоя. Современные мужчины не привыкли уступать место девушкам и женщинам.
— Офицеры, офицеры! в транспорте сидят, а пожилые и молодые женщины стоят! — Порой горюет Юлия Николаевна.
— Это все виновата советская культура, их воспитавшая. А советы — это же власть низов! — И добавляет: но с волками жить — по-волчьи выть. И одаривает Митю весьма укоризненным взглядом: он последнего тезиса не понимает.
— Ты же погибнешь, погибнешь, — сердится она, — культура стала массовой, то есть перестала быть культурой вообще, кому ты нужен со своими работами, кто поймет, что ты имеешь в виду: «Полнолуние души», «Улетаю
щие храмы», «Ступая по завитку улитки» — так, кажется, называются твои работы? — ты останешься изгоем, одиозной личностью, на тебя пальцем станут показывать, как на сумасшедшего!..
Но Ритке Юлия Николаевна говорит иначе: все будет у него, я верю, и выставки, и известность, и материальное благополучие. Беспокоит меня только его личное счастье
