Сергей видит себя в его круглых зрачках: спившийся неудачник, исполнительный неврастеник. Шеф ему
сочувствует: без матери вырос, из хорошей, кажется, семьи
— всех подводных течений не знает никто, даже их отдел кадров. Он лучше Сергея — и Сергей это признает. И не верит Сергей ни во что — ни в Бога, ни в социализм, ни в партию коммунистическую, ни в партию какую другую, ни в мессионизм славянский — шеф, кстати, кандидат наук, евразиец, специалист по какой-то редкой теме, «Общественная мысль конца ХХ века и Достоевский», кажется…
Что есть жизнь? — порой мельком думает Сергей. Ерунда, обман неопытной души, рябь на воде. Так залей свои шары вином, обвей свой ум — Фому неверующего — винными парами, обними свою случайную подругу — все суета сует, все томленье печального духа, бессильного духа, бездарного духа. Как заметил однажды Алексей Максимович в частной беседе с шефом: рожденный, так сказать, ползать, летать за рубеж не может, исключительно только, в позорной роли надсмотрщика в группе туристов, и чтоб никто не догадался. Сергей тогда только начал служить. И ехать в Англию отказался. Тома была очень зла — дармовая поездка, одежды бы привез! Он злился на нее: мещанка! Так часто говорила бабушка Елена Андреевна о соседях, свихнувшихся на приобретательстве и накопительстве: мещане. Пьеса такая была, кажется.
Шеф к его отказу отнесся сочувственно: я вас понимаю. Мы же с вами многое видим. Все, что костенеет — тормозит. И меня многое мучит… Мучит?!.. Беспокоит. Чтобы убить муху, раскалывают лоб, на котором она сидит. Это временно. Все пройдет.
Его мучит! Загадка. Вскрыть бы его, как будильник в детстве — почему это стрелки движутся и коробка тикает? И как сделать так, чтобы ее не надо было заводить и чтобы она не звенела. Вскрыл, разобрал, разглядел, изучил
— собрал. Два винтика остались лишние, а будильник неделю шел совсем без завода, чтобы остановиться уже навсегда, так и не открыв своей тайны — тебе, мол, это еще не по уму. И оставьте, граф, свои садистические мечты!
— Прогуливаешься?
— С дачи только что приехал, — соврал Сергей.
— И я ездил. Набрали с сыном две корзины белых. Василий Иванович, белые в лесу, вспомнилось сразу, не до грибов, Петька, не до грибов.
— Хотел понырять, но вода холодная. — Опять соврал.
— Да? Думаешь, не понимаю — ты вообще изолгался. Жаль тебя.
— Аполитичный забор возле театра видели? — Не удержался. Приятно сделать хорошему человеку маленькую гадость. На заборе понаписали лозунгов уйму, от «Долой коммунистов» до призыва «Сексуальную свободу собакам!», а понарисовали чего! даже повешенного мужика, обнявшего партийный билет. Власти требовали «забор закрыть» — вот чудаки на букву «м» — брезентом, что ли? или на замок? Но забор и ныне там.
— «Бесов» Достоевского помнишь? Кивнул.
— Вот это и есть — бесовщина. Старуха в горохом платье перебежала вприпрыжку через дорогу, шеф с неловкостью отвел глаза в сторону.
— Значит, говорите, бесовщина? Попрощались. До завтра. До завтра. Расстались. Домчался до угла как в ускоренном кино, двигая острыми локтями, тормознул возле магазина и тут вспомнил: денег-то он еще не достал! Эге-ге-ге!
* * *
Давай полюбим друг друга под душем, так жарко, я вспотела. Но ему не хотелось. Точно горячая сухая трава колола кожу, и жар степной, уже начавший спадать, обнимал тело, когда были они с Риткой. Степная любовь, сухая любовь. И стало сниться ему: они летают с какой-то женщиной над огромной водой, словно гигантская бабочка, то плотно складывающая, то широко распахивающая кры
лья, они все ниже спускаются к волнам, и вот уже плывут, играют в воде две огромных серебристых рыбы, нет, два дельфина, они то сплетаются, то расплетаются, подводный золотистый дракон и подводная голубая змея, вода, вода, — он просыпался от жажды, шел в кухню, пил воду…
Как-то невнятно пробормотал — мне недостает воды
— и вот, смешная, предлагает: давай полюбим друг дру га под душем. У тебя кто-то есть, смотрит подозрительно, признайся, кто-то есть. Образ, только образ. Знаю я твои образы, видали мы их. Порой она говорит как-то по-деревенски, с интонациями обманутой бабы, застукавшей на танцах своего мужика с другой. Ты мне зубы-то не заговаривай.
— А любовь всегда бывает первою!! — орет он. Но телефонный звонок — и она срывается, хватает скорее трубку. Ага, молчание. Она звонит! Вас не слышно, перезвоните! Попробуй перезвони, разлучница, я телефончик-то отключила! Не Инесса ли? Тут же разделась. Она вообще наивна в своих представлениях о том, что привлекает мужчину: все ее расстегнутые как бы случайно пуговки, как бы ненароком приподнявшиеся юбки, все разрезы на них и вырезы на кофтах, — никогда бы не подействовали на него, если бы он не чувствовал — она не умеет иначе выразить свой призыв. Как ты считаешь, ластится, я тебя люблю? Нет. Нет?! Поражена. Это не любовь, а страсть. Да, не любовь у нее, не стремление в единении ощутить — пусть на короткий миг — гармонию со всем живущим, а погоня: догнать, овладеть и уничтожить.
— Я — твой мужчина, значит, вожделенный враг. Согласна? Серьезно и грустно: может быть, ты и прав.
Когда он, страстный и сильный, подстреленным соколом терял на миг сознание, падал к ее мускулистым ногам… — не передать!..
— Знаешь, — он удивленно вскинул густые брови, — я почему-то всегда вызываю у женщин именно страсть.
— И много их?! Дурак, я дурак. Я промолчу о том, что хочется не страсти, но любви — светлых глаз, ясной души — и улыбки!.. Так глубоко Ритка в его душу, разумеется, не проникала; она вообще что-то могла в нем понять лишь благодаря тщательному наблюдению, душа его оставалась для нее неведомой землей, странным островом, притягивающим и пугающим одновременно.
Все чаще перед сном, лежа в постели, представляла она, как Митю хоронят, и воображаемое объясняла для себя просто — так выражается ее страх за него, ее боязнь его потерять. Она видела себя в черном длинном платье с алым цветком на груди, с маленькой темной вуалькой, отбрасывающей на бледное лицо скорбную тень, видела, как подходят к ней и высказывают соболезнования тут же мгновенно влюбившиеся в нее мужчины, а многочисленные женщины глядят на нее завистливо. Тогда бы она, несомненно, развелась с Леней — горе бы ее было слишком велико! — стала бы заниматься картинами Мити, это был бы ее капитал, и ездила бы по городам и странам с кра сави цей-дочерью, их Майкой.
Митя был с ней ласков, а ей уже казалось — безразличен, уравновешен — ей чудилось — равнодушен, внимателен, а ей думалось со страхом — холоден. Вечерние ее представления обрастали все новыми деталями, менялись лица знакомых, менялась ее собственная прическа. Она была готова на все: пусть бы он тяжело заболел, она бы, как медсестра, ухаживала за ним. А он бы только рисовал, только делал картины!..
Наталья как-то проговорилась: к нему зачастила домой художница Катерина Николаева, уже успевшая разойтись со своим модным фотографом. И еще одна, совсем молоденькая, недавно приехавшая из Питера, захаживает. Наталья не знала, зачем проговорилась. Реакцию Ритки можно было предвидеть. Может быть, Наталья и сама опасалась, что одна из двух девиц окрутит брата —
