И вот — еду. Но теперь, теперь там, в городе моего детства, нет никого. Никого.
Извещение о наследстве я получила вчера, 14 марта, а сегодня — открытку с короткой запиской от сестры. Но почему снова так поздно? Ведь под запиской другая дата, поставленная ее рукой — 13 сентября?
«Милая моя Даша, квартиру (мою) и кое-какие вещи получишь после, но это не самое главное, что я оставляю тебе. В ящике письменного стола в квартире — тогда уже твоей — ты найдешь три тетрадки, сложенные вместе, и мое письмо тебе. Прочитай и все исполни. Найди его — о нем в письме. Может быть, я смогу уже не здесь простить его — и подать тебе знак…»
Боже мой! Что ты наделала, сестра!?
2
Я стояла у окна: темная, тихая ночь. Когда же это произошло? Закон о наследовании, кажется, вступает в силу через полгода после того, как… Значит, в середине сентября. Возможно, как раз — тринадцатого.
Тринадцатого сентября был четверг: в прошлогоднем календарике он не отмечен ничем особым. По четвергам я всегда в театре. Чувствовала ли я что-нибудь необычное в тот день? В сентябре я делала декорации для «Дяди Вани». Наш главреж, этакий одомашненный искусством фюрер, в сцену, когда дядя Ваня патетично обещает Сонечке увидеть небо в алмазах, выгоняет на сцену разодетых в шикарные вечерние туалеты манекенщиц из театра моды, что мой приятель, тоже декоратор, Иванченко, язвительно прокомментировал: «Твою мать, дядя Валя Юдашкин-Чехов оторвался по полной!»
К сожалению, я не веду дневника. Это моя сестра с детства все, что чувствовала и думала, и все, что с ней происходило, записывала. Помню, она влюбилась в мальчика, которого видела в окно каждое утро, и, не зная его имени, назвала его Заоконным. Так нравилось мне, когда она доверяла мне отрывки из своего дневника. Она читала, а я, семилетняя, слушала и переживала ее чувства как свои. Наверное, благодаря ей, чуть позже, я стала сочинять длинные истории: мне лень было их записывать, а может, у меня просто не получалось выразить все что придумывалось, словами, и я стала рисовать, создавая романы в картинках, бесконечные, как современные телесериалы и сюжетные, как все комиксы… Когда отец увез меня в Москву, я очень скучала о сестре — и оттого сделала ее героиней многих своих историй. Как заканчивались они, не помню — может быть, счастливой свадьбой, возможно, встречей с дорогой сестрой… Но только не так, не так, как этот не придуманный мной роман ее жизни.
Два часа ночи.
Что же происходило со мной в сентябре?
Я просматриваю свои наброски: музыкант ежедневно играет на своем инструменте, а я делаю рисунки; на каждом — число и моя подпись. Нет, у меня не развивается бред величия: художник — декоратор — это всего лишь театральная Душечка, обязанная только отражать, как зеркало, художественные образы режиссера. По крайней мере, так я думаю о себе… Даты я ставлю на своих набросках от некоторого педантизма, унаследованного мной от отца — историка. Я и мужчину нашла себе такого же. Но если у меня занудство в наилегчайшем весе, то у него в самой тяжелой форме!
А вот и его тяжеловатый профиль на рисунке, сделанном пятнадцатого сентября. В те дни, когда моя сестра уже заглянула в небытие: я познакомилась с Максимом.
Мне почему-то вспомнилось, как наша старая театральная билетерша в один из зимних вечеров рассказывала случай из ее собственной жизни. Со своей подругой, одетой в новое ситцевое платье с черным горошком по подолу, гуляли они, юные, в лесу, и вдруг отчего-то заговорили о смерти. Подруга была уверена, что душа не умирает, и что в тот миг, когда она покидает навсегда свое бренное тело, ей дано навестить самых дорогих ей людей. Давай договоримся, предложила подруга, если так случится, что мы друг друга потеряем, душа той из нас, которая будет умирать первой, прилетит и попрощается с близкой ей душой. Твоя — с моей, а моя — с твоей. Будущая билетерша согласилась. Они и в самом деле не виделись долгие годы. Однажды в одну из суббот, продав все билеты на спектакль, пожилая женщина пришла домой и вдруг ощутила, что на нее наваливается сон. Она никогда не отдыхала днем и удивилась. Было только три часа. Не в силах справиться с тяжелой дремой, она прилегла и тут же заснула. Ей привиделась ее подруга: юная, одетая в ситцевое платье с черным горошком, которое было на ней в день уже забытого разговора, она шла по холму к белой церкви. У церковных ворот она оглянулась: лицо ее выразило страдание. В это мгновение пожилая женщина очнулась. Сон так поразил ее, что она тут же, в старой записной книжке, отыскала адрес потерянной подруги и написала ей письмо. Ответ пришел через полмесяца: сын подруги сообщил, что две недели назад, в субботу, в три часа дня, его мать скончалась на операционном столе.
Я пошла в кухню, включила чайник. Из темного оконного стекла глянуло на меня лицо сестры. Я вздрогнула и поспешно отвернулась. Но затылком ощущая чужой взгляд, я с усилием заставила себя снова повернуть голову к окну: на меня смотрело мое отражение.
Утром я взяла билет на самолет. Шел дождь. В аэровокзале людей было немного. Ко мне попыталась пристать цыганка. — Девушка, — запела она, — у тебя большая тоска. Дай я тебе погадаю.
Настроение у меня было такое мрачное-мрачное и раздражительное, что я буркнула ей:
— Лучше я тебе сама погадаю.
Она опешила: «Чего-о?»
— Тебя муж бьет. — Сказала я. — Больно?
Она посмотрела на меня с испугом — и отбежала. Мое гадание просто обречено было на успех: говорят, всех цыганок бьют их мужья.
Вечером я ждала Максима. Его приближение всегда сразу чувствую: вот он поднимается по лестнице моей пятиэтажки — сердце мое начинает скакать, как мячик, а потом замирает — значит, он уже у двери и медлит, прежде чем нажать кнопку звонка. Это е г о сердцебиение, е г о замирание. Не так давно я обнаружила у себя такую особенность — чувствовать состояние близкого мне человека как свое, даже на расстоянии. Не могу сказать, что открытие меня порадовало: зачем мне это? И что это такое? И вообще — к чему мне чувствовать не свой, а чей-то страх, не свою, а чью-то тревогу?
— Привет, — говорит он, входя. И целует меня в губы. Его поцелуй означает, что сегодня, сейчас он ощущает ко мне любовь, (и я ощущаю любовь тоже). Если он не в настроении или думал обо мне нелестно, до первого поцелуя при очередной встрече приходится пройти заново долгий путь. Ибо Максим — человек ритуалов. Постели, которая, конечно, будет, поскольку мне, имеющей позади короткий неудачный брак, она как бы разрешена обществом, и оттого и патриархальный Максим не осуждает меня за телесную близость с ним до Загса, к которому он по-черепашьи медленно и по-заячьи зигзагами меня ведет, в противном случае я бы казалась ему распутной и ни о каких серьезных намереньях не могло быть и речи: жениться он может только на порядочной девушке! Так вот, постели с ним будет предшествовать, так сказать, долгий церемониал. Сначала разговор ни о чем. Разговор ни к чему не обязывает и если, пока мы просто болтаем, Максиму покажется, что вдруг да я и охладела к нему, чего он всегда опасается, он может безболезненно для своего самолюбия встать и уйти, что однажды и сделал. Мне пришлось звонить ему, говорить о том, как я скучаю. И все возвратилось на следующий же день на круги своя.
