Марта тоже ездила к матери ежедневно: она приносила ей морсы и соки, фрукты и конфеты; Ирма Оттовна с трудом проглатывала кусочек яблока или дольку мандарина — и начинала плакать. Слезы текли и текли по ее высохшим щекам, а Марта, тоже плача, пыталась говорить что-то утешительное. Иногда во время посещений в палату заходила старая высокая нянька в очках и сердито начинала гонять залетевших мух. Марте казалось, что нянька глядит на нее, беспомощную и надменную, с откровенной ненавистью, и, не понимая причин такого отношения, испуганно старалась спрятать от нее взгляд, но, когда злобная нянька, ворвавшись в палату в очередной раз, несмотря на тихие слезы матери и дочери, загремела мухобойкой, Марта ощутила в душе такое жгучее отчаянье, что могла бы, наверное, няньку ударить.
Как-то ночью старуха в белом халате приснилась ей: будто зашла она в палату, а мать спала, бледное ее лицо увидела Марта так отчетливо и ясно, будто наклонилась над ним, нянька осмотрела стены, увидела муху, но не стала колотить по ней мухобойкой, да и не было мухобойки у нее в руках, а, согнувшись, вытащила откуда-то из-под полы своего халата шприц и медленно распрямившись, оглянувшись на запертую дверь, стала делать мухе, неожиданно увеличившейся до размера кошки, какой-то укол, после чего та, издав жалобный звук, похожий на звоночек трамвая, свалилась со стены на пол — и, мертвая, с поднятыми кверху лапками, так и осталась лежать на квадратном линолеуме… Марта утром рассказала сон мужу. Филиппов тоже видел злую старуху и решил просто: классовая ненависть — нянька за жалкие гроши гнет в больнице спину, а целую палату отдали отказавшейся от операции, обреченной больной, которую изнеженная дочь не желает забирать домой умирать по-людски… А вечером им позвонили из больницы: Ирма Оттовна умерла.
21
«29 января …
Я не видела Филиппова полгода. Карачарова внезапно отправил меня на специализацию в ин-т Бехтерева. Новый год я встречала на Неве, вот так-то! У меня, разумеется, появились там поклонники, один — сын главврача одной из больниц сделал мне в новогоднюю ночь предложение. Мы пошли с ним гулять, падал снег, Глеб(так его звали)открыл бутылку Шампанского и мы выпили по бокалу прямо на заснеженной набережной.
— Выходи за меня замуж, — сказал он, — я буду тебя любить всю жизнь.
Я ответила ему, что он мне очень нравится, но пока я замуж не хочу. А дома, приехав, рассказала о Глебе маме. И мама рассердилась назвала меня дурой
— Но я же не полюбила его, — стала я объяснять ей.
— Чушь! — Кричала мама. — Останешься, как тетка — старой девой! — Если бы мама могла вставать, она, наверное, разбила бы тарелку или вазу, почему-то мне так показалось, но сейчас она лишь гневно шевелила пальцами, отчего возникало впечатление, что у нее в каждой руке по осьминогу.
— Он же не знал, что ты больна, — сказала я, — и что я не могу тебя бросить и уехать с ним. Еще неизвестно. как бы он себя повел…
— Хороший человек, узнав обо мне, полюбит тебя еще сильнее!
— Но я не могу тебя оставить.
— Пожила бы я с теткой полгода, как и жила, пока ты ездила, а потом, смотришь, и забрали бы меня
— Но — любовь?
Она отвернулась к стене, не желая больше со мной разговаривать. Глупость с моей стороны посвящать больного человека в свою личную жизнь.
Вспоминала ли я о Филиппове? Почти нет. Все, бывшее со мной в Н-ке., оттуда — из Северной Пальмиры — представлялось каким-то серебристо-нереальным, как сон… Я жила в старой коммуналке на Лиговке в пустующей комнате моих родственников. На стене, обклеенной коричневатыми, выцветшими обоями, посверкивали часы с боем, паркет скрипел, а старый диван откликался на все мои движения подмыванием и повизгиванием пружин Единственное окно смотрело на глухую стену, как бы покачивающуюся при свете фонаря, и каждый вечер вдоль нее медленно прогуливался туда — обратно человек в шляпе и черном длинном пальто; я смотрела на него из-за шторы, испытывая что-то, похожее на страх— он представлялся мне преследующим меня фантомом, порожденным воображением Достоевского. Возникни в дверях моей временной квартиры Филиппов, и он бы показался мне только фантомом, я уверена в этом. Но стоило мне побыть дома день и дойти до работы, в нереальный сон превратились пролетевшие полгода, а моя жизнь здесь, в родном городе, вновь обрела живую вещественность. И мне сильно-сильно захотелось увидеть Филиппова. Может быть, он и не нравился мне совершенно? Но я не стала подниматься на его этаж и заглядывать в его лабораторию — интересней, когда мы столкнемся с ним случайно — и тогда его лицо невольно и мгновенно расскажет мне все о его нынешнем отношении ко мне. Наверное, просто моему самолюбию приятно, что я нравлюсь взрослому мужчине, возможно, даже мне льстит предположение о его сердечных мучениях?
Однако, случайности не получилось. Филиппов знал о моем приезде. Оказывается, он звонил мне домой и тетка сообщила ему, что в воскресенье я возвращаюсь, а в понедельник выхожу на работу. Ну, точно — болтун у телефона находка для шпиона! В конце рабочего дня, уже в дубленке, он зашел к нам в лабораторию, о чем поговорил с Димой — я, конечно, тактично не прислушивалась, а потом громко спросил:
— Ну, кто домой?
— Я еще поработаю, — Дима склонился над бумагой.
— А я пойду, Дмитрий Сергеевич?
— Идите, Анна Витальевна.
И мы с Филипповым вместе спустились по лестнице; я надела в гардеробе шубку. И метель ворвалась в открытые им двери института, а на улице мгновенно завьюжила нас. Несметные полчища снежинок взяли штурмом в плен весь наш Академгородок, и меня, и его…
— Чаем напоишь? — Спросил Филиппов, приближая ко мне мокрое, раскрасневшееся лицо.
— Напою.
— Тогда — к тебе!
Такси летело, как ветер, оставляя позади себя взвихренный шлейф… Водитель включил магнитофон, и Розенбаум запел «Вальс-бостон»…
Дома была тетя Саша, она вышла в коридор, услышав, как мы заходим.
— Тетя, познакомься, это Владимир Иванович, — представила я, — мы вместе работаем.
Тетушка улыбнулась и тут же скрылась в кухне. Брякнул колокольчик — звоночек — это мама слабыми пальцами дергая шнурочек на спинке своей кровати, призывала меня к себе.
— Подождите меня, — попросила я Филиппова. — Я зайду к маме.
Через десять минут я вернулась. Чай уже вскипел — тетя Саша сразу сообразила включить чайник— и я поставила на журнальный столик чашки и печенье. Филиппов сидел, задумчиво наблюдая кружение заоконных снежинок и по его побледневшему лицу скользили острожные блики… Потом мы пили чай и он расспрашивал меня о Бехтеревке. Конечно, я не преминула умолчать о Глебе, и в красках, очень эмоционально, поведала, как влюбленный парень делал мне предложение. Ревность Филиппова — а он не смог ее скрыть — сладко отозвалась в моем сердце. Когда он ушел, я открыла Тютчева наугад и прочитала:
О, как убийственно мы любим,
