Филиппов принес жене валерианы, заставил выпить, в валериану он подмешал седуксена (у него было несколько ампул) — наконец она заснула, сжавшись под одеялом, как младенец в материнском чреве. Теперь она часто жаловалась, что мерзнет, но отказывалась сходить к терапевту. Ее, правда, и раньше он всегда сам водил в поликлинику: даже к зубному врачу Марта боялась идти одна, а уж у двери гинеколога Филиппов провел ни один и не два часа!
Родиону стало лучше — сняли постельный режим — и он валялся целый день дома, уставившись в телевизор. Слава богу, с Мишуней пока все было нормально; правда, у него ухудшился сон — он стал вскрикивать во сне, иногда плакать, — Марте приходилось вставать ночью и к нему— успокаивать. Но хоть не болел…
Но доконал Филиппова Николай: Любаша его родила девочку, не прошло и трех месяцев его отцовства, как Николай надумал уйти от жены к другой…
— Ты хоть Марте об этом не сообщай, — попросил Филиппов. — Добьешь сестру.
Пришлось вызывать Анатолий Николаевича.
Он в последнее время все труднее всплывал из теплого Аглаиного омута — и на сей раз Филиппов ждал его дня четыре. Все ж таки тесть всплыл. Сразу прошел к себе в запыленный и затемненный бункер кабинета, закрыл дверь и, не глядя Филиппову в глаза, попросил рассказать, что случилось.
Филиппов сообщил все, что узнал от Ольги: Колька переквалифицировался в сексопатологи, и к нему вскоре на прием пришла молодая дамочка, пожаловавшаяся на фригидность. Она ничего, ну совершенно, абсолютно, полностью ничего не чувствует в постели со своим мужем. Колька взялся за нее со страшным рвением…
— И, по всей видимости, вылечил! — хохотнула развращенная литературой и свободой Ольга. — И теперь хочет на ней женится. Он снял квартиру, но муж ее пока не дает развода.
— В общем, Анатолий Николаевич, неважный пример показали вы сыну, — сказал Филиппов, осмелев в роли старшего в клане, — и вы теперь и верните его к несчастной жене. Бросить дочурку трехмесячную — позор.
Тесть отреагировал вяло — но и всегда он стремился сохранять непроницаемое лицо — пообещал, что с Николаем поговорит, расспросил, как Марта.
— Марта — плохо, не спит, лихорадит ее.
— Своди к фтизиатру, — посоветовал тесть, — у бабушки, моей матери, был в юности туберкулез.
Вот оно, когда их темные пятна начинают прорисовываться, раздраженно думал вечером, оставшись один, Филиппов. Он вновь подмешал в валериану жене седуксена. Спали и дети. И туберкулез у них был, оказывается. И еще не то обнаружится. А я как козел отпущения должен тащить на себе всех: тестю можно устраниться и забыть о своих детях и внуках в объятиях бабы, сыну его, придурку, тоже позволено грудных детей бросать, а мне — больная истеричная жена, малые дети и — ответственность за каждого… А как бы вы, Анатолий Николаевич, запели, если бы я взял и уехал сразу после утверждения докторской в другое место с молодой и любимой женой?
Все планы по разрушению счастливого союза тестя с Аглаей разваливались, как песочные города: Женечка обсмеяла его попытку вернуть тестя с помощью взятки ее сожительнице — и Филиппов перестал у нее бывать. Пару раз он столкнулся с ней на лестнице, испытав оба раза неловкость: его тяготило теперь, что Женечка может, хихикая, рассказывать о его планах другим соседям, которые тоже не преминут поднять его на смех. Именно ее осведомленность и чувство, что он перед ней как бы раздет до несвежего исподнего, заставило его вплотную заниматься обменом. Хотя было и еще одно обстоятельство, толкающее его на переезд: близость его дома и дома Анны. Соблазн каждый раз после работы зайти к ней, а не возвращаться к себе в дом с вечно спущенными шторами, был так силен, что Филиппов понял: нужно, чтобы квартира была не здесь, в городе, а в Академгородке, рядом с институтом.
Пытался он подействовать на тестя и через его родственников: пожаловался брату — номенклатурщику, как дурно влияет на Анатолия Николаевича Аглая, укорачивает его жизнь. Брат (разговор был по телефону) отмахнулся — пусть старик доживает, как знает; Ирма Оттовна, не тем будь помянута, трудной была, он с ней намаялся — и долг свой перед кланом давно выполнил. Так же реагировали и все знакомые тестя: каждый, на свой лад, предлагал не трогать старика в его заслуженном семейном покое…
Оставался последний, и самый любимый, способ борьбы с ненавистной Аглаей — интрига. Нужно было скомпрометировать ее — не могло не быть у такой ядреной, еще молодой бабы кого-то еще — кроме потертого временем тестя — просто она тщательно скрывала свои связи. Филиппов был в этом уверен. И Марта, в интуицию которой порой он все-таки верил, считала точно так же: обманывает отца злодейка, тянет из него жизненные соки. Не соки, нет, деньги тянет, мысленно поправлял жену Филиппов, но вслух этого не произносил: чистой, как ребенок, Марте его практичные слова показались бы грубыми, как ругательства. Найти связи, порочащие Аглаю, — вот что нужно сделать как можно скорее, пока союз тестя еще не закреплен юридически. Он попросил об этом свою секретаршу, которая уже была в курсе всех местных семейных новостей. Длинные языки расползались по Акалемгородку быстро.
— Жалко старика, — объяснил Филиппов. — Обманывает она его, а потом бросит. Надо этого не допустить.
Неля удивилась, но вида не подала. Покумекав немного, она догадалась, что связь тестя нежелательна для ее шефа — ослабляет его позиции в Академгородке. Но не настолько сильно пока ослабляет, чтобы его поручение не выполнить. И она расстаралась: на нее стали работать все ее приятельницы, но город — не городок, — полтора миллиона с гаком! Нет, необходимо было найти кого-то, знающего Аглаю Дмитриевну по работе — и такой человек нашелся: одна попивающая врачиха. Правда, врачиха, как выяснилось, никогда не видела Аглаю Дмитриевну ни с кем из мужчин — и даже с престарелым Анатолием Николаевичем, но — за коньяк и кое-что еще — пообещала, что увидит — если потребуется — то «и с самим чертом»! Неля тут же поспешила обрадовать шефа: кое-что, кажется, вырисовывается, осталось только проверить. У Филиппова появилась надежда.
В один из жарких июньских дней он свозил Аню на свою квартиру, полученную от института как дополнительная площадь (обмен пока буксовал) — полгода семейной жизни без тестя доконали его. Пролить целебный дождь могла только Анна — и вез он ее уже с конкретной целью — наконец покончить с их школьной платоникой, которой и в школах-то теперь не сыщешь! Ничего не вышло. Приближение к ней вызвало у него такое сильнейшее чувство, что, положив голову на ее полудетскую грудь, он тут же словно провалился в какой-то молочный туман — и летел, летел, летел в нем — хотя рука его продолжала пытаться что-то там расстегнуть и распахнуть.
Время остановилось — и когда полет так же внезапно как начался, завершился (а что-то так и осталось застегнутым и нераспахнутым) — ему показалось, что прошло несколько лет, а не час-полтора, и сейчас ему брести одному по раскаленной пустыне — потому что ничего больше не существует на самом деле: только этот полет…
Два дня после поездки с Анной, Филиппов чувствовал мощный физический подъем: он в институте свернул просто горы, сдвинул все застрявшие на мертвых точках дела, выдвинул Карачарову несколько интересных предложений, даже одну, совершенно нетипичную для его мышления, забавную гипотезу, касающаяся слуховых галлюцинаций: а вдруг это просто испорченный «телепатический приемник»?созвонился с коллегами из Штатов, там работал по договору доктор наук из Академгородка Климашевский, и договорился об очередном взаимообмене сотрудников, занимающихся общими и смежными темами.
