— Ну и?
— Я назвала сумму.
— Ммм. Подумаю
— Покупательница простилась и вылетела из квартиры.
Я прошла в комнату и устало села в кресло. Никогда не уставая на работе, способная, гуляя, пройти пешком почти все центральный улицы и проспекты, я буквально валилась с ног, едва начинала заниматься этой заклятой квартирой. Наверное, ее продажа требовала от меня слишком больших эмоциональных затрат.
Дубровин стоял в дверях, глядя на меня пристально: на миг с него спала неестественная гротескность. Маленький и жесткий тиран, напоминающий… кого? Роберта Эйхе. Так подумалось мне. Впрочем, все — чушь, человека не объяснить.
— Как вы думаете, Сережа, — заговорила я, почти беспомощно, — мы продадим квартиру?
— Вы продадите. — Он заменил «мы» на «вы», но не случайно — какой была моя оговорка — а намеренно: выделил голосом и сопроводил убедительным взмахом руки.
— Эта женщина купит?
Он пожал плечами.
— Хоть бы купила, — вздохнула я. Мне хотелось пожаловаться на свое одиночество здесь, и поделиться с ним страстным желанием уехать как можно скорее, и даже рассказать ему о Максиме, с которым все получилось так нелепо….
Уже на следующий день я знала, что совершила ошибку, приоткрыв Дубровину дверцу в свою личную жизнь и дав ему возможность увидеть: с Максимом, возможно, только временный, но разрыв, и сейчас я совсем одинока. Это подействовало на него как сигнал пистолета для бегуна: он рванул за мной следом, поставив целью разрушить здание наших отношений с Максимом, и так, на последнем этапе строительства, внезапно давшее трещину, — теперь до основания!
Что меня дернуло за язык? Желание вызвать у него ревность нежным рассказом о Максиме? Дубровин был мне полностью безразличен. Надежда, что Дубровин мысленно встанет на место Максима и сможет объяснить мне его реакцию, а, может быть, и окажется в состоянии помочь мне помириться с моим экс-женихом? Как такое вообще мне могло прийти в голову? Или это было стремление вскружить Дубровину голову, чтобы потом рассказать Максиму? Но подобных крючков я в запасе не держу — не мой стиль.
Прошло всего несколько дней; я полулежала на кровати в гостинице и думала. Нет, ни одно из этих объяснений не подходило. Крохотная декоративная перчаточка-брелок могла быть натянута с грехом пополам на мой мизинец, но вся ладонь по-прежнему оставалась открытой… Неужели, незаметно для себя, я уже с о с к о л ь з н у л а со своей дороги и побрела, еще того совсем не понимая, тропой сестры — и мое отношение к Дубровину уже не было м о и м, а было именно отношением е е?! Ведь если она поверяла Дубровину все свои заветные мысли и чувства, значит она любила его, испытывала к нему доверие и сестринскую нежность. Кому мы открываем дверь в свой внутренний мир — только самым близким людям, ведь так?
— Мы и не простились с Анной, — как-то промолвил Дубровин раздумчиво, — а ей, наверное, хотелось бы увидеть меня перед тем, как…
— Вы долго не виделись?
— Я уезжал. А когда приехал, в общем…
— Понятно.
— Я очень соскучился по ее лепетанью. Она, конечно, пока меня не было, тоже скучала. — Какая-то фальшь скрывалась за теплыми словами Дубровина о сестре. Я уже понимала, что, подчинившись чему-то, пока мне непонятному и совершенно неопределимому, неосторожно попала в оставленную сестрой тень ее отношений с Дубровиным, но его неискренность, которую я чувствовала всей кожей, вызывала во мне что-то похожее на легкое отвращение. И, когда мы с ним стали почти неразлучны, струйки отвращения иногда, точно ящерки, вытекали из крохотных, но все же существующих, щелей между мной и лицом моей сестры, все плотнее натягивающимся на мои черты — словно в чем-то повторяющая мои черты, но все-таки чужая маска. Впрочем, наверное, все произошло раньше, и встреча с княгиней Хованской, еще более потусторонней, чем моя сестра, ибо все подлинные князья Хованские не смогли переступить рубеж девятнадцатого века, как раз и обозначила символически полную, хотя даже мной не до конца осознаваемую, капитуляцию моего «Я» — неглупого, сомодостаточного и жизнерадостно-уравновешенного.
А в тот вечер с Дубровиным случилось вот что: он, как ловкий циркач, достал из сумки пачку сигарет — и я, никогда не курившая, з а к у р и л а! Казалось бы, что особенного — миллионы молодых женщин иногда, выпив бокал неплохого вина или чашку кофе, пробуют и легкую сигарету. Но то — в обычных ситуациях. А для меня та, первая сигарета с Дубровиным, оказалась грозным сигналом, что эта женщина, сидящая в чужой мне позе: положив ногу на ногу в кресле с тонкой длинной сигаретой в руке, — не я, а д р у г а я, и мое «Я» уже грозит полностью исчезнуть: и не только лицо — под все больше приникающим к нему лицом Анны, но и даже тело, которое сжалось, спряталось вдруг под телом сестры, генетически родным, но все-таки и чужим, надетым на меня, точно скафандр.
Пойманная жесткой сетью птицелова, веселая птица, затрепыхалась, забилась…
И вот прошло несколько дней. Пытаясь хоть что-то понять и решить, что же делать дальше, я наблюдала из окна гостиницы долгие облака и думала, что из ловушек, расставленных Дубровиным, я могу свободно вырваться! Точнее, могла бы, если бы… Что? Если бы не ж е л а н и е Анны. Желание чего? Я ощутила ее боль и ее тоску. Неужели причина только в ее, оставленных здесь, чувствах? Или ключ к пониманию того, что происходило со мной сейчас, в чем-то другом, еще более странном, необъяснимом и еще более важном? В конце концов, я могу прямо сейчас встать, одеться, поехать в аэропорт, купить билет на любой самолет и улететь домой. Могу?
Я быстро вскочила и набрала номер справочной Аэрофлота. К моему удивлению, я дозвонилась тут же. Но — напрасно. В связи с метеоусловиями, ответили мне, все рейсы отменены.
Я положила трубку телефона.
Метеоусловия? Какие? Метель? Буря?
За окном мертво белели неподвижные облака.
Значит, не могу.
И снова вечер за вечером интересная, бледная женщина сидела в кресле Дубровина и курила… И снова говорила о Максиме… Описала его (и Дубровин поморщился), лестно охарактеризовала его (и Дубровин чему-то затаенно улыбнулся), призналась в любви (и Дубровин поднял брови), и объяснила, что любовь с Максимом взаимна. И Дубровин налил в бокалы вина. Что было дальше? Дальше было так: они с Дубровиным поцеловались.
И я догадалась, а точнее почувствовала, что у моей сестры, как говорится, был с ним секс: почему-то она не ограничилась только интимными беседами со своим маленьким духовником. Не его ли она любила, захваченная романтической страстью к другому?
Анна, — выдохнул его рот и слова показались мне написанными на воздухе комнаты, а совсем не высказанными вслух, — ты жива, это ты, зачем ты обманываешь меня и называешь себя другим именем! Анна! — Его профиль дятла ткнулся в мое ледяное плечо.
Он полусумасшедший, со страхом подумала я. В этом городе все — или призраки, как Хованская, или сумасшедшие, как Дубровин, или алкоголики, как Иван. Этого города не существует на карте, он существует в иной реальности. Нет, пока не поздно — бежать! Нелетная погода не может длиться… сколько?!
