…другое?…
Но раз этот человек способен был у тебя вызвать такую веру в свою любовь к нему, значит что-то в нем было.
Я пошла в ванную комнату, приняла душ, поправила косметику.
А может, ничего такого в Филиппове и не таилось; все было только в тебе самой, сестра. И твоя жизнь, и твоя любовь, и твоя смерть. Ты случайно попала в наш мир и, не имея сил врасти в его отравленную химией и техногенными отходами, больную, но все еще целебную землю, зацепилась за ветки дерева, как сверкающая на солнце паутинка, а потом тебя подхватил и сорвал вихрь, и дождь прибил тебя к поникшей траве… Вот и вся история. Когда-то отец поделился со мной, что первая беременность матери вызвала у него чувство протеста: он хотел еще подышать воздухом молодости, допить до дна бокал с пузырящейся веселой свободой, а тут такая досада — беременность, женитьба, пеленки, детский плач. Не сильно жаждала родить тебя и наша мать. Она легла в больницу, чтобы прервать беременность, но оказалось, что у нее и у отца проблемы с резус-фактором. Врачи настояли: надо рожать. Так ты и появилась на свет.
Может быть, на самом-то деле, та крошечная капля, что была тобой, и не очень жаждала развития в человеческую особь? Может быть, она танцевала с другими каплями-галактиками, то отделяясь от них, то образуя с ними единый узор, не ведая печали воплощения. И когда неведомая сила — сила физического притяжения мужчины и женщины — сорвала ее с ее безмятежного космического пути, она вряд ли ощутила восторг, ведь оказавшись в замкнутом пространстве и, все укрупняясь, и принимая иную форму, она отпадала от небесной грозди — и, пугаясь, принимала материальную форму, столь же чужую для нее, как вся наша жизнь. И Филиппов просто выполнил твою волю, сестра. Только помог тебе вернуться. Он подтолкнул тебя, но ты именно в таком толчке и нуждалась. И потому все его так называемое отрицательное «Я»— только воплощение замысла твоего внутреннего режиссера. Филиппов и д о л ж е н был быть именно таким. Такого Филиппова ты и выбрала, сестра.
Прости, я как бы побыла тобой, короткое время общаясь с Дубровиным и с твоим хромым старым соседом. Дубровин мне много рассказывал о тебе. И теперь мне кажется, я п о н я л а тебя, и потому от власти твоей души освободилась. Романтизм, а ты вся из романтизма! — это всегда признак слабого чувства жизни. Какой-то неправильный резус заставил тебя родиться, сестра, но душа твоя так и не смогла обрести земных корней.
Впрочем, я не оправдываю Филиппова как отдельную от тебя особь. С твоей статьей он поступил просто классически. Если он и потом ставил тебе палки в колеса, не пропуская возможности с тобой переспать, он просто негодяй.
Стукнув легонько в дверь, вошел Дубровин.
— Как настроение? — Вскричал он. — Небось, надеешься упорхнуть?!
Мы перешли на «ты», и все последние дни я и в самом деле чувствовала его своим старым — старым знакомым… Но сейчас я, видимо, уже смогла отстраниться, как от холодного города Н, так и от Дубровина, вдруг сейчас увиденному мной совсем в ином свете. Я даже удивилась, как с этим субъектом, похожим на заведенного узкобородого чертика, выпрыгивающего из коробки, я могла… могла быть на «ты». Нет, и на «вы» к нему обращаться было невозможно: только сумасшедший, будучи взрослым человеком, способен вести разговоры с игрушечным чертенком. Может быть, когда я летела с ю д а мне подарили коробку в самолете? Нет, не помню. Или я сама ее зачем-то — от скуки, наверное, — приобрела у стюардессы… И самолет только-только приземлился, и я вместе с ним, а все, что происходило здесь: фотография на паласе и исчезнувшее полотенце, хромой желтый Василий Поликарпович и кривозубая княгиня, продавшая мне книжонку с говорящим названием, все приснилось мне, пока я летела, держа на коленях откуда-то взявшуюся яркую коробку… А! Она появилась потому, что на экране в салоне шел, заглушаемый ревом двигателя, доисторический, но по-прежнему смешной фильм «Бриллиантовая рука»… И то, что коробка с чертенком оказалась у меня на коленях — тоже сон.
Я и в самом деле уже сидела в салоне Ила и, пристегнувшись ремнем, ждала, когда нам сообщат, что сейчас самолет начнет набирать высоту. Дубровин — да и был ли он? — наверное, уже мчался на машине в свой панельный и одинокий рай, похожий на кемпинг бродяг. Прощай. Я побывала в своем сновидении, я побродила, как призрак, между старых серых домов, а теперь улетаю.
Внезапно меня удивил глагол «улетаю» — он, не снабженный в моем внутреннем диалоге с собой, обязательным дополнением, показался мне вдруг столь же нереальным, как и все остальное, остающееся за стеклом иллюминатора. Нет, поправила я себя, это душа может улетать п р о с т о т а к, а я — я всего лишь на самолете. А моя душа…
И тут я вновь ощутила сильнейшую слабость. Сначала я не могла понять, что со мной происходит. Будто мое тело сопротивляется властному желанию моей души вернуться обратно в город Н. М о е й душе? Нет! Т в о е й, сестра. И не только тело мое ведет изнуряющую борьбу с властью твоего стремления возвратить меня в город-сон, но и моя душа из последних сил пытается ухватиться за ростки любви, чтобы удержаться… Максим! Но я вижу — своим внутренним взором — как медленно он поворачивается ко мне спиной. А голос стюардессы между тем, прорвав неровное гудение, равнодушно предлагает нам покинуть самолет и ожидать в аэропорту дальнейших известий.
— Что? Что!? — Я обращаюсь к соседу-пассажиру. — Почему?! Куда?! — Но он мертв. Я оглядываю салон. Они все мертвы!
Но тогда почему они встают и идут к выходу. Я продолжаю сидеть, вцепившись в пряжку спасательного ремня белыми пальцами. Я смотрю на мои руки — это не руки живого человека! Я… Я… Где я? Может быть, самолет потерпел крушение? Нет, что-то было не так Ты уехал, Володя, ты внезапно сбежал. …куда сбежал? не помню. Не помню. И я сделала последнюю запись в Истории нашей Любви. И… вспомнила. Был долгий полет по какому-то огромному туннелю, а потом я вырвалась в слепящий свет — и мне стало так легко, так чудесно… Лицо мамы… Мамы… Лицо тетушки Александры…
Но где ты? Помнишь, ты обещал мне, что мы не расстанемся никогда? И страшная тоска овладела мной. Я лечу за тобой, Владимир! Я не могу быть без тебя! Ты дал мне слово, что никогда мы не расстанемся, что ты отправишься вслед за мной, куда бы я не уехала.
Я стала пытаться найти туннель, чтобы вернуться за тобой, Владимир, но он маячил впереди и тут же исчезал, едва я подлетала к нему (так вот откуда наши сны о полетах!). Вновь я устремлялась к нему, но сияющие клубы облаков закрывали его, а едва я подлетала к ним, таяли и, растворившись, оставляли вместо себя только ясную прозрачность безмолвия…
Измучившись от бесцельного поиска, я заснула. Наверное, я плакала во сне, потому что вдруг меня окликнул сочувственный голос моей сестры, — ей снилась я, — и она утешала меня и гладила по длинным волосам, а я рассказывала ей о Владимире, и опять плакала… — Помоги мне, сестра, — просила я ее, — верни мне Владимира! Я жду его и не могу дождаться! Выполни мою просьбу — и тогда твоя любовь будет счастливой.
— Да есть ли она? — Усомнилась сестра. — Ты все выдумала и жила в придуманном мире. Ты и сейчас летаешь в своем воображении, а на самом деле тебя уже нет. — И она, уткнувшись в свои ладони, залилась слезами.
