Ночь была совсем зимняя, даже снег поскрипывал под ногами, но Филиппов не ощущал холода: его путь по слабо освещенной магистрали, на самом деле, пролегал по звездному небу, он был нескончаем, он был вечен, и Анна, встреченная на этом пути, оказывается, была лишь той волшебной палочкой, с помощью которой и осуществляется вся божественная непрерывность бытия! Вот оно как! Оказывается, счастье и есть это звучащее чувство своей бесконечной протяженности во времени и в пространстве.
Но подъезжая к дому на чужой машине (он, как обычно остановил частника), Филиппов перестал вдруг слышать в себе звучание счастья. Все — фантазии, просвистело из дупла души, все — иллюзии. Поэзия — бриллианты для бедняков! Есть только одна правда — правда денег и силы. И не той, с помощью которой болван с горой бицепсов сдвигает вагон, а другой силы. Д р у г о й.
На него сошла мрачность, и мысли, одна неприятней другой, потянулись караваном черных туч.
Неизлечимо больной старик оттягивает миг своего конца, если вокруг него любящие сильные, молодые и здоровые люди, размышлял Филиппов, поднимаясь по деревянным ступеням, а рожденный ползать, обвившись вокруг долгой лебяжьей шеи, способен летать, так-то Горький! Главное — не придушить лебедушку. А если и придушить, то вовремя.
Филиппов остановился перед своей дверью, нашарил ключом скважину замка. Заключенный не может быть весел. Раб готов убить того, кто на миг дал ему забыть о своем рабстве и показал чудные дали, и поманил за собой. Ты нехорошо поступила, Анна, полюбив меня. Он открыл дверь. Впрочем, и ты несвободна. Мы оба — арестанты. И наша свобода лишь в нашем воображении. Филиппов вдруг остановился в дверях, обернулся и сказал вслух, обращаясь к невидимому в темноте собеседнику:
— Но, т е б е мы не достанемся, не жди.
— Папа, ты? — В прихожую выбежал Родион. — С кем ты разговариваешь?
— С дьяволом, сынок, — усмехнулся Филиппов, — шучу!
— Я думал, мама приехала!
— А ты почему не у деда?
— Так дедушка сегодня ночует у нас!
Немая сцена, попытался мысленно поиронизировать над собой Филиппов, но деревянные руки не слушались его, шнурки ботинок не развязывались, а шапка, упавшая на коврик, вдруг выказала потертость своего меха и замасленную несвежесть подкладки. Надо купить каракулевую, вяло подумал Филиппов, у тестя шапка отличная, сносу ей нет.
Утром Анатолий Николаевич сам решил ехать за Мартой.
— Садись, Володя, — предложил он, раскрывая дверцы машины, — я тебя потом и до работы подкину.
О вчерашнем ночном возвращении зятя, он молчал. Может, спал, утешал себя Филиппов, отворачиваясь от мелькания коричневато-рыжих сосновых стволов, бегущих вдоль шоссе, наконец обогнувшее дачный поселок, посередине которого и стояла дача тестя, и вырулившее прямо к санаторию
Прамчук остался в машине, а Филиппов пошел за женой. Падал крупный снег Корпус, в котором отдыхала и подлечивалась Марта, был самым современным здесь; остальные постройки с пятидесятых — шестидесятых годов пообветшали, белизна и позолота скульптур, должных украшать аллеи, поистерлись, но долгие пушистые аллеи и снежные фонтаны сосновых вершин были независимо и умиротворяюще красивы.
Марта стояла возле корпуса, среди негустых, заснеженных кустов. В своих простых шерстяных колготках «в резинку», в коротковатой мерлушечьей шубке, которую ей отдала Ольга, в пушистом черном берете, — она казалась не матерью двоих детей, а полненькой старшеклассницей времен Филипповского ученичества. Старшеклассницей, которую весь класс дразнил «сосиской», которая считалась немножко «ку-ку», потому что продолжала носить ручки и карандаши в деревянном пенале, а, если начинала писать мелом на доске, то из-под коричневой форменной юбки у нее тут же выглядывали синие резиночки длинных трикотажных штанов.
У Филиппова защемило сердце.
Он увидел, что у Марты над верхней губой, вздернутой, как у толстовской маленькой княгини, на тоненьких, едва заметных усиках, посверкивают бисеринки растаявшего снега.
— Ну что? — Сказал Филиппов, останавливаясь возле жены. — Подлечилась?
— Да.
— Массаж делали тебе?
— Делали.
— А иглотерапию?
— Да.
— Я не мог тебя часто навещать — сама понимаешь.
Она кивнула, и они медленно пошли по аллее. Филиппов хотел закурить — но в карманах не оказалось зажигалки.
— Я тебя догоню, — он вернулся к санаторному корпусу и прикурил от отечественной сигареты вышедшего на крыльцо пенсионера.
Быстрым шагом идя за Мартой, он почему-то не мог оторвать взгляда от коричневых ее простых колготок. Ноги — бутылочки вышагивали медленно, а короткие сапожки, их он сам ей несколько лет назад привез из Польши, казалось, семенят и торопятся. Филиппов вдруг приостановился: одна нога у Марты, а именно правая, была чуть толще другой! Кошмар. Еще и ноги разные, тьфу, сплюнул он в снег. Кого подсунул, старый хрыч! Была такая веселая, хохотала белозубо, точно первая красавица школы, а что оказалось? Ноги разные! Истеричка! Ничего толком делать не умеет! Никому не нужна!
Он нагнал Марту и взял ее под локоть.
— Надо ремонт в квартете сделать, — сказал он, мягко улыбнувшись. Смотри из машины, тесть, зри. Еще неизвестно, кто кому теперь больше нужен — ты мне или я вам, ненасытным прамчукам. Он едва заметно усмехнулся в усы, помог Марте сесть в машину и втиснулся на заднее сиденье сам.
— Ну как ты, Марта? — Спросил Анатолий Николаевич. Машина плавно развернулась и помчалась по шоссе. Немолод тесть, а любит быструю езду, позавидовал мысленно Филиппов, не боится инсульта, однако. — Подлечилась?
— Да.
— Хорошо подлечилась, основательно?
— Хорошо.
— Тогда можно и третьего вам с Володей родить. Не то поздно будет.
Володя сжался. Марта же вдруг обернулась к нему и радостно улыбнулась.
— А я думаю, почему Володя заговорил сейчас о ремонте, — сказала она, — а вы, значит, с папой все без меня уже решили?
Ее смех прозвучал, как легкий перезвон маленьких колокольчиков. Какой русский не любит… птица-тройка, куда ты мчишься… утомительно звенишь… как много дум наводит он… и над могилою гори — сияй… Эх, раз еще раз… еще много-много-много… Обрывки понеслись в темном мозгу Филиппова, точно кто-то разорвал газету и бросил ее с балкона… Прости меня, мама, пропащего сына, твой сын не такой как был вчера. Ему казалось, что он сам следит из окна на последнем этаже за белеющими клочками газеты, медленно исчезающими внизу. И вдруг его ладонь отрывается от руки и, плавно кружась, улетает туда же, в глубину ночи, а за ладонью срывается вниз и голова…
— Володя! — Окликнул тесть. — Ты не задремал ли часом? Приехали.
Филиппов с трудом нашарил в желейной темноте голову — она почему-то, упав, не достигла земли, не откатилась, а зависла чуть ниже окна, — натянул ее обратно на плечи и поежился: холодно. Но ладонь улетела туда, вниз, откуда уже ее было невозможно, наверное, достать, хотя, когда он, свесившись с подоконника, попытался, прищурившись, нащупать ее глазами, он и в самом деле что-то такое нашел там, далеко-далеко, совсем не удивившись, что может видеть на таком расстоянии и почти в полной темноте.
