Впрочем, привидевшееся не казалось Филиппову совершенной чушью: Карачаров заразил своим интересом к «потустороннему» и «экстрасенсорному» почти весь институт: и те, кто считали все это полнейшей бессмыслицей, боялись открыто свое мнение высказывать. Однако, извлекая из темных водных зерцал, каких-то называвших себя то «контактерами», то «экстрасенсами» шарлатанов, — так их оценивало большинство сотрудников, — которые выкрикивали у него в кабинете очередные завиральные идеи, сам Карачаров по-дьявольски ловко, выходил из глубин парапсихологии на поверхность реальности. И каждую такую встречу обязательно завершал хорошим обедом или сытным ужином, распространяющим свои аппетитные запахи по всем институтским этажам.
Как ни странно, и Филиппов сразу это, так сказать, просек, с Анной Карачаров беседовал с тем же — огненноглазым! — интересом, даже порой теперь предпочитая ее общество запланированному контакту с очередным парапосетителем. В институте шушукались. Но версию о ненаучной, так сказать, симпатии директора к мэнэсовке, опровергала его секретарша, Ольга Леонидовна, встречавшая Анну с акульей — то есть весьма благосклонной — улыбкой. Филиппов, после недолгих ревнивых размышлений, все понял: Анна красива, ясно, но не внешняя ее прелесть хромого беса влечет — талантом ее жаждет овладеть, до капельки ее выпить — причем не идеи ее — они и наивны порой, и завиральны — ему нужны, а именно э н е р г и я ее таланта, которому, может, и воплотиться-то во что-то серьезное и не дано по причине Анниного совершенно безответственно-беспечного к своему таланту отношения. И сам Филиппов, поговорив с Анной, даже пусть о всякой всячине, почти ерунде, чувствовал сильнейший прилив вдохновения и после очередного свидания с ней писал статьи, точно робот, совершенно не уставая.
Майская ночь… Майская ночь…
Филиппов, покряхтывая, точно старик спустился вниз попить чаю. Сколько там на часах? Три? Тесть настоял, и, хотя дом отапливался с помощью газовой колонки, оставили внизу и русскую печь совершенно не придававшую большой комнате, убранной по-прежнему с эстонской педантичностью, русского колорита, но наводящую на мысли о компактно-уютном домашнем крематории. Так подумал Филиппов, отпивая чай и поеживаясь от контраста между горячей жидкостью, бегущей по долгим коридорам его нутра, и ночным холодом, вползающим в дом через все щели, которых, вроде, и нет… Он вспомнил роман «Ненаглядная». Мог бы он, Филиппов, таким же образом расстаться с любимой? Все-таки — ужас. Его женственная душа содрогнулась. Сжечь самому эти красивые долгие ноги, эти узкие бедра… А с Мартой? Мысль о теле супруги показалась более обыденной.
Ирма Оттовна так мечтала, чтобы ее кремировали. Ну и мечты были у вас, дорогая теща!
Все-таки страшный писатель, не русский. Русский человек, если бы и написал такое, то со шквалом эмоций. А этот англичанин или американец, нет, конечно, англичанин, описывает все страшное, будто бухгалтерский отчет делает. Впрочем, оттого еще более жутко читать. А русский приплел бы Бабу-Ягу, которая сажала на лопату Иванушку и хотела его в печи изжарить, то есть придал бы мифологизма — и вместе с бурными чувствами, выплеснул бы на читателя и древнюю, как мир, надежду. Все бы вышло, вроде, и не так страшно. Вроде, и сказка, а не быль. Русский, наверное, вообще в смерть не верит — оттого и не может описывать ее с беспристрастностью сотрудника бюро статистики. У русского она случается в тридесятом царстве, откуда в общем-то все-таки возвращаются.
Поразмыслив так, Филиппов допил чай и решил почитать: он чувствовал себя совершенно выспавшимся. Порывшись на книжных полках, полистав «Историю» Соловьева, он вспомнил, что у него в портфеле какая-то переведенная брошюрка, из тех, что часто, под влиянием неформальных интересов Карачарова, курсировали по институту, достал ее и, захватив ее подмышкой, держа в руках стакан почти черного чая, забрался вновь к себе на второй этаж.
Ночь уже пошла на убыль, черные зигзаги вершин, точно кардиограмма, бежали по светлеющему небу. И первые птички подали знак: скоро утро.
Полулежа на тахте, подложив под грузную спину твердые диванные «думки» старательно и красиво обшитые еще Ирмой Оттовной, Филиппов шумно отхлебывал горячий чай, не заботясь ни о чьем впечатлении. и его некультурное фырканье, и несвежие носки, в которых он проходил почти сутки., не только ничуть не огорчали его, но даже придавали легкую нагловатую веселость его настроению — именно в попирании этики, а в бытность с Елизаветой, и эстетики, когда они в своем страстном угаре были, не только некрасивы, но даже и по-звериному безобразны, виделась ему своя свобода.
Книга оказалась небольшой, страниц на сто пятьдесят, и в ней рассказывалось об опытах по отделению своего астрального тела. Называлась она «Дорога в иные измерения». Первая глава посвящена была мистическим ритуалам некоторых эзотерических школ, вторая — шаманизму. Автор, некий Джон Э.Скотт, перечислил несколько примеров отделения от физического тела, в частности, знаменитый случай, «сообщенный в 1863 году Вильмотом из Бриджпорта о появлении астрального тела жены одного из спящих в каюте пассажиров, которому именно в тот момент и снилась склонившаяся над ним и нежно целующая его супруга. Жену его видел другой пассажир, в это время бодрствующий. «Почувствовал ли ты, что я приходила к тебе в прошлый четверг?» — спросила женщина, когда встретилась после разлуки с мужем. — Узнав прогноз погоды, предсказывающий шторм, я сильно встревожилась и не спала всю ночь, наконец, я решила представить, что захожу к тебе в каюту… И я и точно вошла в твою каюту, твой сосед не спал, но все же, несмотря на его удивленный взгляд, я подошла к тебе и поцеловала тебя». Жена точно описала и каюту, и пароход.
После аналогичных примеров и доказательств, автор предлагал методику с помощью которой можно, отделив себя от собственного физического тела, не только попадать в самые разные места, даже другие страны, но и путешествовать по иным мирам.
Бегло пробежав книгу до конца, Филиппов вновь вернулся к страницам, рассказывающим о многочисленных случаях внетелесных переживаний. Во всех фигурировали как необходимый фон или стресс, или наркотики, или сон, или потеря сознания вследствие травмы, или, в крайнем случае, глубокая медитация.
Обычно скептичный до цинизма, Филиппов сейчас вдруг почувствовал необычное воодушевление. А не навестить ли Анну, подумал он, озорно усмехнувшись, и проверить, есть в этой завиральщине что-то реальное или нет. Он был абсолютно уверен, что с ним уже случались подобные истории, просто его ум, нацеленный на земные вещи, увлеченный то карьерной гонкой, то мечтами о больших деньгах, как-то не очень на таких переживаниях фиксировался.
Самое главное во всей этой тарабарщине, пытаясь над собой иронизировать, вслух произнес он, обязательно посмотреть на часы.
Итак, шесть часов тридцать минут.
Майское утро во всю давало о себе знать: где-то взревела машина, в доме неподалеку у местных жителей поселка завизжал поросенок. Так дело не пойдет, сказал Филиппов, чтобы мне отделить свой астрал, так сказать, нужна тишина и максимальное сосредоточение. Куда пойти? Вниз? Там мне как-то неуютно: будто над моими опытами станет подглядывать Ирма Оттовна. Лучше, пожалуй, остаться здесь, закрою-ка плотно окно, задернул шторы и лягу на кушетку. Он хмыкнул. Как в кабинете у сексопатолога.
