— Потому, что кончается на «у»! — весело ответила мама. — И нечего тут взрослых подслушивать. Иди, давай, в комнату, поиграй.
Я встал из-за стола и пошел в комнату, где играть было не с кем, а главное не во что, сел у своего пыльного оконца и стал размышлять об Осе Бродском. Папа сказал, думал я, что он уехал в Америку читать лекции. Лекции — это, наверное, такие взрослые книги, и их теперь заставят читать Бродского. Я очень расстроился за любимого мясника. Меня самого родители усаживали за книги: я их читал, и это казалось скучным. Я подумал тогда, что такому человеку, как Ося Бродский, могли бы найти занятие и поинтересней.
Эта первая потеря отозвалась во мне тянущимся окоченелым звуком, не замолкавшим долгие годы, вплетавшимся в пыльные деревья, антенны домов, рассохшиеся скамейки и даже ночную тишину дворика, где я с приятелями уже школьником играл в футбол. Все постройки вдруг слегка покачнулись, и прежние правила будто перестали существовать. Жилые дома, водонапорная башня, заводские трубы, телефонные будки и даже приземистые станции метро внезапно потеряли свою простоту и прочность. Будто кто-то, пока я терял время в детском саду, растянул ткань пространства, и она разошлась с отвратительным треском.
В тот вечер я мечтал, что когда-нибудь вырасту, уеду в Америку, к морю, где живут индейцы, и встречу там Осю Бродского. Он у них, у индейцев, будет вождем. Мы наденем красивые перья, оседлаем лошадей и помчимся рубить головы фашистам и белогвардейцам.
Отдел соков, Иван-царевич и хлеб
Главным местом в любом советском гастрономе — так, по крайней мере, считают все те, чье детство пришлось на 1970-е годы, был отдел соков. Мама отправляла меня туда, снабдив предварительно двадцатью копейками. Целое состояние!
Мои глаза, оказавшись вровень с прилавком, широко распахиваются навстречу самым обычным, но дорогим моему детскому сердцу предметам: стоящим на полках пузатым трехлитровым банкам, которые продавщица иногда снимает, встряхивает, открывает, и большим стеклянным конусам на прилавке, прикрепленным с разных сторон к пластмассовой подставке. Эти конусы, куда выливался сок из банок, красиво сужались книзу и заканчивались крантиком, под который продавщица ставила стеклянный стакан, предварительно его помыв. Поначалу я едва был в состоянии удержать такой стакан в своих руках, и он казался мне большим и тяжелым. Еще я помню, что на прилавке в отделе соков всегда стояла солонка с комками соли красного цвета, а рядом с ней — стакан с алюминиевыми ложками. Для тех, объясняла мне мама, кто привык томатный сок солить.
Всего остального я не замечал или же попросту не мог видеть, потому что, как я уже сказал, ростом был чуть выше прилавка. А когда подрос — все уже изменилось. Причем как-то внезапно, словно я переступил барьер, отделявший одно время от другого. Стеклянные изящные конусы с крантиками, которые так мне нравились, исчезли. Их место заняли массивные глупые пластиковые камеры, издалека казавшиеся стеклянными, видимо, потому, что они были прозрачными. Внутри камер всегда двигался какой-то механизм, который приводил в движение потоки сока и взбивал сверху некрасивую пену. Мне объяснили, что эти пластиковые камеры — оборудование более новое, более совершенное, и оно не дает соку застаиваться. Но я все равно скучал по старым стеклянным конусам с маленькими крантиками.
Мне казалось, что у меня отобрали что-то очень важное и вместо него подсунули фальшивку.
А тогда, покончив со своим соком, я проходил через кассы и отправлялся искать маму по отделам нашего гастронома. Кстати говоря, сам гастроном по сравнению с современными мега- и супермаркетами выглядел бы сущим карликом. Но в те годы он казался мне огромным, а путь от корзинок с сетками овощей до холодного молочного отдела представлялся целым путешествием.
Маму я обычно догонял возле хлебного отдела, самого любимого во всем магазине. Тогда еще мой нос не был атакован хроническим ринитом, и я с удовольствием вбирал ноздрями теплый запах вытянутых батонов, столичных, городских, нарезных, ржаного круглого хлеба, бубликов, слоек и сладких булочек. Все это богатство лежало на деревянных лотках, вставленных в металлические конструкции. Некоторые лотки пустовали. На том, что находился справа, в самом низу, обычно мирно спала свернувшись калачиком полосатая киса, которую мне всегда хотелось погладить. Но мама как-то сказала, что этого делать не надо, что у меня будет лишай и выпадут волосы. Мама вообще, когда видела кису, морщилась и говорила, что «это безобразие». Я думал, она сердится оттого, что не любит животных.
Мама говорила, что из-за кисы хлеб будет плохо пахнуть. Я ей не верил. Мне казалось, что киса хорошая. А про хлеб я думал, что он вообще всегда пахнет вкусно, даже если полежит рядом с чем-нибудь, что пахнет плохо.
Нас в детском саду как-то посадили слушать про Ивана-царевича, который отправился за тридевять земель в тридесятое царство искать Василису Прекрасную. Или Премудрую? Ну, в общем, кого-то из них. Лариса Пална, раскрыв большую книгу с крупными картинками, медленно читала нам сказку и после каждого предложения поднимала глаза над строчками, прерывалась и строго на нас смотрела. Я как всегда задумался о своем и слушал Ларису Палну вполуха. До тех пор пока она не дошла до слов: «И вот Иван-царевич собрался в путь. А хлеб в ширинку завернул». Я насторожился. И стал слушать внимательнее. Судьба Василисы, или кто там был еще, меня не особенно занимала. Я и так заранее знал, что все кончится благополучно. Мне вдруг захотелось узнать другое: можно ли будет потом есть этот хлеб? Ну, который Иван-царевич в ширинку завернул. Или же нет? Не испортит ли его запах из ширинки Иван-царевича? Через какое-то время воспитательница прочитала, что Иван-царевич «сел на камень и подкрепился».
— А мне мама говорила, что на камне сидеть нельзя! — прервал вдруг воспитательницу Игорек Князев.
— И мне, — поддакнул я. — Лариса Пална! А он хлебом подкрепился?
— Так! Князев и Астафацуров! — воспитательница посмотрела на нас. — А ну — тихо! — и устало добавила: — Не дети, а наказание, да и только! Ну тебе-то, Астафацуров, какая разница, чем он подкрепился?! Что взял с собой, тем и подкрепился! Ясно?
Мы, пристыженные, замолчали, а Лариса Пална продолжила читать сказку.
— А на камнях сидеть все равно нельзя, — с сердитой обидой прошептал мне в ухо Князев. — Это вредно. Так мама говорит.
Но я его уже не слушал. Главное выяснилось. Сидеть, конечно, нельзя, но зато хлеб есть можно. Он не испортится и не будет плохо пахнуть, даже если побывает в ширинке Иван-царевича. Так что, думал я, стоя в магазине, если возле хлеба полежит кошка — ничего страшного.
Однако всякая разгадка, как все мы знаем, имеет свойство таить в себе загадку новую. Осознав, что хлеб не испортится, я, конечно, успокоился. Но ненадолго. Слова про то, что Иван-царевич «хлеб в ширинку завернул», вдруг снова показались мне странными. Я через какое-то время вместо того, чтобы слушать воспитательницу, принялся внимательно изучать ширинку на собственных штанах. Узенькая щель. Застегивается на пуговицы. Бывают еще молнии. Но как туда Иван-царевич смог засунуть хлеб? Да еще его «завернуть»? Я совершенно не понимал. Даже если все пуговицы расстегнуть, целый хлеб все равно не поместится. Конечно, раз Иван-царевич — герой, думал я, то и ширинка у него геройская, большая, вместительная. Я представил себе, как Иван-царевич забирает в магазине с лотка круглый ржаной хлеб, а потом засовывает его себе в ширинку. Картина вышла не очень убедительной. И еще я не понимал, зачем Ивану-царевичу понадобилось носить хлеб именно в ширинке. Так ведь ходить неудобно. Мне вдруг пришло в голову, что Иван-царевич попросту дурак, но эту мысль я быстро отогнал. Я мучился полдня. И даже за обедом продолжал думать об Иване-царевиче и о его ширинке. Хотел, было, в какой-то момент спросить Ларису Палну, но побоялся. Подумал, что она опять заругается.
