— Слышите? Слава и Саша? А ко мне здесь уже не обращаются. Меня тут, значит, типа, нет?
— Гондон! — упрямо продолжал гнуть свое браток «Саша».
— Тихо вы! — ожесточенно цыкнула на смутьянов пожилая правозащитница Фирсова. — Мешаете слушать!
«Саша» изумленно воззрился на Фирсову, сделал страшные глаза и, округлив рот, прижал к нему указательный палец. А потом прошипел на весь зал:
— Тс-с-с, бабуля!
Он повернулся к бритоголовому и заявил:
— Мишаня! Веди себя хорошо! Ясно? А то этому бабуину в пятом ряду из-за тебя не слышно!
Больше им замечаний делать не решились. Никто не хотел связываться. Все только косились в сторону «братков», но сидели и помалкивали. Потом я увидел, как со своего места поднялась вдова поэта Брискина, худенькая маленькая женщина, лет пятидесяти. Она схватила обоих «братков» за локти, сердито заговорила с ними и стала выталкивать их в коридор. Слава Бургункер тут же сделал вид, что ни к этим людям, ни к этой сцене он не имеет ни малейшего отношения. А нарушители спокойствия, подталкиваемые вдовой Брискина, вместе с ней исчезли за дверью.
Снова я их увидел уже на фуршете. Бритоголовый Мишаня облюбовал себе место возле окна. Он сидел на подоконнике и молча пил водку, изредка бросая угрюмый взгляд на публику. Зато его приятель Саша никак не мог угомониться. Его мотало туда-сюда по залу как оторванный буй во время сильного шторма. Все расступались, когда он появлялся рядом, и, пропуская его, прижимались к стенам.
Люся ушла с кем-то курить, а я остался в компании Игоря Молоткова, кудрявого филолога. Игорь Молотков везде представлялся марксистом и сотрудничал с газетой левых интеллектуалов «Кто виноват?» В тот раз Молотков подробно рассказывал мне, как недавно втихаря от коллег, договорился с ректором своего вуза, чтобы ему зарплату платили побольше.
— И еще грант хороший удалось отжать! — хвастался Молотков. — Дело было так..
Я старательно притворялся, что его слушаю, но на самом деле испуганно следил за тем, что вытворял пьяный «браток» Саша. Тот внезапно очутился рядом с нами и с размаху обнял сразу двух девушек.
— Девчонки! Дев-чонки! — с усилием произнес он и дыхнул одной из них в лицо перегаром.
Та поморщилась. — Поех-хали с нами, а? Поехали, кому говорю!
«Девчонки» силились вывернуться из его пьяных объятий, но тут браток Саша, увидев кого-то в глубине зала, сам вдруг оттолкнул их и закричал что есть мочи:
— Браш! Браш! Стоять, блядь, на месте! Завалю как носорога!
Тот, кого он называл «Брашем», оказался смуглым лысеющим мужчиной небольшого роста. Увидев, что к нему, расталкивая публику, рвется пьяный хулиган, «Браш» повел себя очень решительно. Он поставил на стол стопку с водкой и принял боксерскую стойку, приготовившись отразить нападение.
— Уймите же их, наконец! — надрывно раздался чей-то женский голос. Но хулиган уже обнимался с «Брашем» и гладил его по лысой макушке.
— Браш… Браш… хороший мой… ты один тут, — приговаривал он и, встревожено оглянувшись, удивился: — А где девчонки?
— Девчонки где? — строго спросил он ветхую старушку на костылях. Та испуганно дернулась в сторону.
Тут же, забыв о девчонках, о старушке, он снова повернулся к Брашу.
Люся подошла ко мне и попросила номерок от гардероба. Она уезжает с критиком Будкиным. Ей нужно забрать пальто.
«Ну и черт с ней! — подумал я, протягивая ей номерок. — Пусть катится, куда хочет. Все равно, пора уже менять свою жизнь». Я словно очнулся. Молотков по-прежнему продолжал что-то рассказывать. Теперь уже про то, как декан пригласил его в свой кабинет, угостил сигаретой и предложил выпить виски.
Через полчаса фуршет закончился. Мы вышли на улицу с поэтом Ваней Костенко. Филолог Молотков застрял в туалете, и мы решили его не ждать. Начиналась зима. Снег еще не выпал, но уже подмораживало. Неподалеку стояла машина, в которую Браш и бритоголовый Мишаня пытались усадить буйного Сашу.
— Ни хуя не поеду! — упрямился он. — Браш, руки отпусти, да?
Мы с Ваней Костенко прошли мимо.
— Видал? — повернул ко мне лицо Костенко. — Вот хулиганы! А бритый этот, наверное, вообще какой-нибудь скинхед!
Костенко ошибся или наврал мне тогда. Это были не хулиганы, а издатели Александр Ванин и Михаил Сумин. Я с ними потом познакомился. Тихие, интеллигентные люди. Живут в Москве. Издают книги. Просто в тот раз выпили больше, чем следовало, и немного пошумели. А у меня воображение разыгралось.
Ордена и медали
Меня уже давно не покидает ощущение, что жизнь абсурдна и несправедлива. Вот, к примеру, все мы знаем, что героев и храбрецов обязательно чем-нибудь награждают. Орденами, медалями или удачей. Теперь посудите сами. Мой папа в детстве был очень смелым. И никого не боялся. Даже хулигана Фрей-зона. Однако папу ничем не наградили. А меня, страшного труса, боявшегося даже кошек, почему-то наградили. Большой медалью об окончании детского сада.
Недавно я нашел ее в кладовке среди пыльного хлама. То время, погребенное в чуланах, сваленное на балконах и антресолях, запертое в покосившихся дачных сараях, себя любило, оберегало и старалось увековечить. Подвигов никто не совершал, но зато всех постоянно награждали. Всех, без исключения. От дошкольников до членов политбюро. Медали, задорно позвякивавшие на костюмах, ордена и планки, крепко привинченные к широким пиджакам, были тогда в большой моде. Если мне не изменяет память, эту моду ввел наш кормчий Леонид Ильич Брежнев. Он любил ордена и медали так, как маленькие дети любят мороженое. Только мороженое детям доставалось гораздо реже, чем Брежневу его награды. Их ему вручали чуть ли не каждый день. И в ответ он тоже щедро награждал кого-нибудь из ветхих своих соратников, еле живых, едва ворочавших языком, но зато верных делу партии. Обласканных орденами и медалями набралось к началу 80-х столько, что это стало вызывать у многих подозрение. Как-то раз у нас в доме на дне рождения мамы тетя моего друга Арчи рассказала анекдот о распорядке дня в Кремле:
«9.00 — подъем;
10.00 — реанимация;
11.00 — взаимное награждение;
12.00 — реанимация;
13.00 — взаимное награждение.»
Все гости очень смеялись. Я не понимал, что тут смешного и что значит слово «реанимация», но спросить постеснялся и тоже смеялся вместе со всеми. Мне было в тот вечер очень скучно одному со взрослыми, которые сидели за столом, медленно ели и тихо разговаривали о непонятных вещах. И я обрадовался их радостному оживлению.
Вождю, Леониду Ильичу, я завидовал и однажды перед сном пожаловался маме, что вот у Брежнева столько медалек, а мне таких не покупают. Мама ответила, что медали надо сначала заслужить.
— Вот вырастешь, — говорила она, помогая мне натянуть пижаму, станешь таким, как Брежнев…
