— Это что ж ты меня — арестовывать? — Нагульнов без улыбки вытолкнул.
— А надо, Толя, надо? Все знаю, все. Прости, — хрустело битое стекло, ворочались усильно в генерале рычаги, собирая слова, подавая их вязко, с натугой наружу. — Подонок, выблядок, зверюга… вот дожил… надо было жить, чтобы узнать: твой сын… чтоб собственного сына выродком назвать и не найти ему другого слова. — Казюк терпел, скреплялся, глаза воспаленно моргали, не хотели смотреть. — Все извратил, сучонок… честь, — с бессильным стариковским хныканием, как над могилой. — Ты ж знаешь, мы вместе, мы оба легавые псы… мы двадцать же с тобой лет… я жизнь положил на то, чтоб оказаться там, где оказался, прошел весь путь от рядового опера до главка, замминистра… и тут мне это — в морду, в брюхо… само мое семя… кем я продолжаюсь? — надорванно выкрикнул. — Нормальный же парень ведь был. Служил исправно. Я, я его воспитывал. Ты веришь — нет: он вот такой еще, два вершка от горшка, и уже — «кем хочешь быть?» — «Милиционером». Сгною, заставлю землю носом рыть… своей бы собственной рукой, веришь — нет? Ну ты прости меня за то, что все так! У меня никогда, ты же знаешь, не было отца. И сына — этого вот сына — долго не было, он нам такой кровью с Татьяной достался… Ну что ты молчишь, Анатолий? Ведь я же тебя знаю. Ты меня, Толя, дважды спас. На трассе, помнишь?.. когда из обреза дуплетом. И вот он я сейчас стою перед тобой, — тобой спасенный дважды, отец подонка, да, который во всем виноват, — и я прошу тебя, не делай ничего, не надо. Конечно, это было бы с моей-то стороны… но Машка-то жива. Не надо, не крути ты это ни по закону, ни по справедливости: не должно это всплыть… ну, не переживу я этого. Ты ж знаешь, не за место я держусь… ну, не могу я так уйти, уж лучше пулю в лоб… поверь, мне хуже, чем сейчас, уже не будет. Ну, хочешь, удалю его из органов? Ну, хочешь год его в подвале — на хлебе и воде, пока не осознает, выродок… я сделаю! Ну что ты молчишь?
— Слушаю. — Нагульнов смотрел прямо на старого товарища, но будто отворачивался, глаза отводил — как от больного, как от умоляющего стука по стеклу: за Казюка было давяще, тупо больно, но только и силы простить в Нагульнове не было… застрял Нагульнов в щели, в тисках между прощением и отмщением, стоял, не в силах двинуться ни в ту, ни в обратную сторону.
— Слушаешь, но не слышишь! Услышь, прошу тебя как старого товарища… да, мразь, но я его переломаю, я сам его заставлю осознать, он сам к тебе однажды на карачках приползет. Какой бы он ни был, я не могу его тебе отдать. И мне сейчас придется тебе это сказать: если хоть что-то ты, если одно только движение в направлении… я буду знать, что это ты, и я не прощу. Ну, ты меня услышал? — В глазах Казюка колыхнулось горячее звериное нутро, готовность рвать любого за свое отродье.
— Я думаю, что и ты меня тоже. — Нагульнов не чуял ни злобы, ни жалости — одну лишь неопределенность, скованность каким-то снизошедшим слабоумием, так, будто не вполне и помнишь, кто ты есть, кем был все эти годы от рождения… ни звания, ни назначения, ни имени.
3
Трехсотая квартира, триста первая, за общей железной дверью — общий коридор; он позвонил — долго никто не шел, не лязгал, не хрустел замками.
— Кто? — с интонацией «что воля, что неволя…»
— Туманцев Олег Николаевич здесь проживает?
Молчание, шорох, легкое и женское как будто бессильно стекло по стене. Нагульнов уперся ладонью в звонок:
— Откройте, женщина, хорош дурить. Я из милиции, подполковник Нагульнов, угрозыск.
— Уходите, — с ненавидящим шипением.
Нагульнов жал, не отпускал:
— Открой, дуреха. Хуже не будет — будет лучше. Помочь, помочь ему хочу.
Замок захрустел, жена Туманцева с распухшим, омертвелым, отнявшимся лицом замерла на пороге — тряпично-набитая, сейчас повалится, как из раскрывшегося шкафа.
— Что вам надо? — прошипела она распухающим горлом. — Он ничего не будет говорить, он понял, ничего не скажет. Я, я не дам сказать! Своя жизнь дороже. У нас ребенок, — выпалила как последнее, что должно перевесить, как кипятком плеснула, чтоб он, Нагульнов, отшатнулся, хоть что-то почуял неприкосновенное.
— Что говорить, о чем молчать он должен? Где муж твой, где? Кто ему угрожает, по поводу?
— Избили его, избили вчера! В… больнице, — шатнувшись, измученно выдохнула.
— Зайду. — Нагульнов двинулся, впихнул запуганную бабу в общий коридор и дальше, в прихожую, в комнаты. — Ну, кто избил, когда, за что? Я следствие веду по этому вот делу.
— Не надо никакого следствия. У дома, трое, на моих глазах. Влепили железякой по затылку, сломали руку, почки… среди бела дня.
— За что? Что говорили?
— За то, что влез, куда не следует. Полез в отделе на свое начальство. Я ему говорила.
— Когда полез? Позавчерашней ночью это было, когда он в ночь дежурил, да? Там была девушка у них в отделе — из-за этого?
— Я ничего вам не скажу.
— Он вызвал ей «Скорую», да?
— Да! Я больше ничего не знаю! Он ничего не скажет, слышите, ни на суде, нигде! При чем тут он? У нас ребенок, — повторила как заклинание, как то, что «их» должно остановить.
— Что говорили те? Ты слышала, что от него хотели?
— Чтоб ничего и никому, ни слова. Сказали, что жизни ему не дадут… что будут приходить и бить, чтоб мы вообще уехали… пусть продает квартиру.
— Чего? А это-то за что?
— А за все то же, вот за это же! За то, что встрял, за то, что «Скорую», за то, что сделал не по-ихнему. Мы ничего не можем, мы одни.
Вот это номер — девчонку чуть не сделали вдовой. Кто совершает резкие движения? Кто не залег на дно, кто не трясется, не врубает заднюю?
— Возьми. — Нагульнов бросил на комод увесистый, не закрывавшийся конверт; наружу выглянули краешки банкнот one hundred dollars.
— Что это? — Будто увидев гада, содрогнулась.
— Это на лечение. Я принесу еще. Достаточно, чтоб переехать вам куда-нибудь отсюда. И жить спокойно. Никто вас не тронет. — И повернул на выход, вышел вон, не дав ей выдавить хоть что-то.
Ну что, всепрощенец, дозрел, просветлел? Да только кое-кто иначе, чем дулом в глотку, не воспринимает. Ублюдок генеральский, откормленный на папиных возможностях, тридцатилетний страж закона с безупречной репутацией и умопомрачительной карьерной перспективой, шизо, клинический упырь, налитый до краев больной потребностью насиловать детей, теперь расправляется вот с этим парнем из дежурной части, который виноват лишь в том, что, с четверенек встав, дорос до просто человека. Вот, генерал, кого ты вырастил и хочешь отстоять.
Нагульнов вывалился из подъезда, почти до машины дошел, как окрик вдруг ударил ему в спину:
— Эй, чел, постой-ка.
Двое быков под центнер чистой мышцы, бритые бошки, выражение готовности работать по нему, Нагульнову. Один махнул рукой, антенной растягивая хлыст с грузилом на конце, второй спустил дубинку на петле; Нагульнов уже вынул ствол — их сразу охладить; почуял — третий сзади, и не успел — тупой, ломающий удар пришелся в кисть с «макаровым», второй по темени, как обухом…
