Не взмыл Нагульнов, нет, не воспарил, не окатило торжеством — давно уже был словно по колено в землю врыт: ну что? нормально, подпол; и так был прочен он — не сдвинуть и не прошибить, а тут, со званием новым, еще на чуть прочнее стал. В чем там сопротивление, сука, измеряется? В амперах? Или в омах? Вот, плюс один. Еще и захоронят — успеешь генералом стать — под залпы.
3
С чем с чем, а с бабами все с самого начала пошло навыворот и вкривь: вот мать — название одно, случайность самого его рождения на свет, когда его никто не ждал и не хотел. К восьмому классу, когда выросла пиписька, никто не вступил в монопольное владение пробудившимся нагульновским желанием; наверное, это он, скорее, завладел воображением девчонок: ходить под нагульновским флагом считалось престижным; сам ритуал ухаживания начинался с драки, в свирепых и увечных сшибках определялось преимущество; с полсотни парней выкобенивались под дребезги и громыхание ВИА «Интеграл», пока не появлялся Толик, в то время понимавший успех у девочек как продолжение и сладкий вариант господства надо всем, что движется. Бодающий короткий взгляд на кавалера, который сразу становился меньше ростом, переставая быть, — «слышь, это… погуляй, будь другом» — и хищная обмерка с ног до головы счастливо ошарашенной девахи, расправленные плечи, победный осклаб — «погуляем?»… короче, он всегда держался в этом деле методы «молота и наковальни».
В Афгане кладовщицы, прачки, медсестры, машинистки, официантки ложились под штабных полковников и прапоров, с солдатами обыкновенно не якшались, так, перепало пару раз, и он, сержант Нагульнов, принимал такое распределение как справедливое: здесь преимущество мужчины уже не силой определялось, а продолжением силы — обеспеченностью, статусом. Ну а потом, когда пошел в ментовку, с кем знаться стал? С блядями различных мастей, с зеленками при «Интуристе», с торгашками и службой быта. Черт его знает, как так получалось — отталкивался вроде от этих профурсеток, промышляющих по жизни сладким местом, но вдруг при виде новой какой-нибудь шалавы с сочными губами и мускулистыми ногами его, молодого мента, пробивала жестокая плотская жадность, и, улучив момент, наваливался, брал, зверея над очередной соской.
Он не был смазливым, но эта ясная и не нуждавшаяся в переводе на слова мужская наглость в нем была, плюс знаменитая в то время московская центровка Шура Шаровая сказала как-то раз, что с ним, Нагульновым, бесплатно бы зависла на целую неделю, рекламу Железяке сделала, и шлюхи многие в припадке бескорыстия просились в койку к молодому лейтенанту или — юродствуя — за капитана замуж: мол, и промысел брошу, и хорошей матерью стану, ты только, Толька, позови.
Он не особо много рассуждал на этот счет, всецело поглощенный розыском, шнырявший по дебрям Москвы, гонявший по степям страны; порой сразу после судорог, разрядки накатывали мерзость, отторжение и распухали острым чувством одиночества, в момент отваливания, лежания на спине с чадящей сигаретой в зубах, так что порой дело кончалась крепкой оплеухой или окриком «задерни занавеску», так вдруг выбешивали чем-то Нагульнова раскинутые ляжки, голые колени: наверное, каждая такая тварь сперва в нем вызывала предощущение какого-то несбыточного счастья, но всякий раз разваленные ноги, мокрая нора оказывались входом в раскаленную помоечную пустоту.
Он говорил себе, что надо просто искать не там, не среди этих разбитных, нарочно вылепленных будто заради мужского загребущего глаза, изменчивых и падких на удовольствия любого рода… что вот она идет, другая, смирная, стыдливая, приученная к верности, к порядку, но не царапали такие почему-то — как водянистый пресный кабачок: питание полезное — жрать невозможно.
Марина постной, водянистой не была, но сделанной казалась не из мяса и костей, не из того, что можно запросто сожрать, а из того, что в дочери теперь любил, если, конечно, можно что-то в детях любить, помимо своей крови, в каком бы слабом, искривленном тельце ни текла, какой бы слабый ум, дурную склонность ни питала.
Нагульнов как бы с самого начала знал, что эта баба вздорна, вероломна, скорее всего распутна, не чтит законов, кроме своего «хочу», что вызывающе беспечна в своих делах, что «на таких не женятся», — как говорили многие ребята ему тогда в отделе, — но только она сразу все равно вошла в нагульновскую жизнь, как входит складной зонт в пасть Леопольда из диснеевских мультфильмов, которые они смотрели с Машкой в детстве, и раскрывается враспор, заставив живую тварь принять до выворота противоестественную форму. И повстречались-то ведь в небе между Ригой и Москвой — такие девки не ступают по земле — высокая и тонкая иссиня-черная брюнетка хлестнула по глазам, словно единственная, кто не разобьется и не покинет этой высоты, которой сопри-родна, из сотни человек в салоне, в визжащей, ноющей давильне, вовлеченной в свободное падение самолета.
Дальнейшее происходило по схеме утверждения первенства на танцах в районном ДК: он, шея шире плеч, вошел в салон, всем остальным мужчинкам стало тесно, и он еще прикрикнул для порядка на какого-то нахального барыгу, чтобы не зарился, не распускал и не хамил, она взглянула на него, и совершилась сцепка, завязался узелок. Наверное, ей, Марине, импонировало, что старший лейтенант явился голым — ну, то есть только с тем, что никогда нельзя отнять у человека, с тем, что ты прокачал в себе и выпестовал сам, а не с награбленным, заемным, текучим и условным, так, как текучи и условны деньги, не подкрепленные реальной силой; наверное, Нагульнов был равен самому себе, как и она была равна своей кривой, свободной силе, которая являлась миру в каждом взбрыке, в каждом вскиде ее тугой округлой задницы и в каждом встрясе смоляного сильного хвоста. То ли ей просто нравилось, что называется, идти от противного, и, вот от этого противного пойдя, она и вышла замуж за мента с сомнительной перспективой и нищенской зарплатой. А он, Нагульнов, понимал женитьбу как утверждение в правах владения и штампы в паспортах — едва ли не как клеймы, вот и спешил и оттиснуть на Марининых губах и на Марининой судьбе будто свое хозяйское тавро.
У нее была комната, «угол» в коммунальной квартире, у него была комната в ментовском общежитии… вообще-то, считается, так и надо жениться — молодыми, голодными, чтоб проверка на прочность, чтоб под внешним давлением трудностей и под внутренним — неутоленных желаний, со взаимным терпением выковать прочное счастье. Чтоб — женой генерала, четверть века сначала помыкаться надо по стране, гарнизонам и т. д., и т. п.
Так и будет, казалось… да и что там «казалось»? Было твердое знание, что взаимная тяга, которая их прихватила, никогда не ослабнет, ведь она не такая, Марина, и он не такой, чтоб предать; так и шло все нормально и ровно, как у всех: и квартиру Нагульнову дали — на отшибе, однушку, у железной дороги, в шлакоблочной коробке, но и больше, чем дом, потому что и не было у него никогда настоящего дома — был бардак и галдеж, скрип кроватных пружин, дух сивушный густой, не подобие даже — пародия.
Ну а тут — занавески, прочнее защищавшие жизнь, чем кирпичная кладка, чем любой монолит, и веселый диван перед ящиком Sharp, общий смех и живое молчание, когда вам и не надо говорить ни слова, и близость острая, до полной гибели всерьез, как в земляную яму, как в утробу.
