— Нет, не она, спасибо, — «борзый» внятно констатирует.
Наружу выбравшись, как по пескам зыбучим, Каракумам, вдвоем шагают по аллее, и тополиный пух, как снег, вокруг порхает.
— Не понял, — говорит вдруг «борзый», — а что это мы двое на одну?
— Так вместе, чтоб не ждать, без очереди.
— Да нет, другое — почему на рыжую?
— А это у тебя спросить. Я — рыжую, а ты какую там, не знаю.
— Да я это рыжую, я.
— Ну, мало, что ли, крашеных?
— Да почему же крашеных? Мой натуральный цвет.
— И мой. Бывает.
— Веснушки до сих пор, — уже как будто сам себе тут «борзый» говорит. — Нет, стой ты, подожди. Да стой, Рональду, стой. Или тебе подножку — так привычнее? Ну? Еще с прямой ногой ты на меня, три месяца назад, «Инвеко» против «Эдельвейса», потом еще исчез куда-то.
— А я-то думаю, а что меня в тебе так раздражает? А это ты, противник неудобный.
— И мы по рыжим, значит, оба?
— Но только мы о вкусах одинаковых не будем преждевременно.
— Я тоже думаю — как небо и земля. Нет, господи, не понимаю, вся жизнь, она как под стрелой, где «не влезай — убьет», как медом ей намазано. В машине кубарем, живая чудом — опять за руль — расслабься, говорит.
— В машине? Кубарем? — Что-то щелкнуло в башке у Сухожилова, проскочила под прозрачными накатами воспоминаний какая-то глубинная, добела раскаленная нить, просверкнула догадка в бессловесном, довербальном тумане, сгенерировалась сложная последовательность неоформленных смыслов с естественным рыжим окрасом, со скрежещущим стаккато двух едва не сшибшихся автомобилей; на секунду Сухожилов почувствовал вкрадчивую поступь сумасшедшего с бритвой в руке.
— Ну да, ты представляешь, — отвечал ему Мартын. — И, главное, ее вообще там не должно — какого, почему, зачем туда? Ей нечего там делать, абсолютно, ни разу не бывала, вообще по жизни по другим местам, и на тебе. Отец вообще свихнулся, бедный, ну, ее отец. Жена по глупости, теперь вот дочь… как Иов.
— Ты веришь, друг?
— Найду, найду, живая. Не может быть такого, не должно. Да, именно вот так считаю — по-другому не имеет права.
— Кто не имеет права-то? Господь всевидящий и милосердный?
— Не при делах Господь, в чем вся проблема. Всевидящий? Допустим, но не милосердный. Вглядись попристальнее в жизнь, в историю, и ты увидишь, что примеров Господней справедливости ничтожно мало. А как же, спросит человек, с моей женой, которая сгорела, с моим ребенком, которого размазал по асфальту шальной «КамАЗ», а как с моим несчастным сыном, рожденным на мучения и смерть в десятилетнем возрасте? В чем же они виноваты? Почему Он являет нам силу свою в таких ничтожных малостях, помироточит там, повеет здесь, не выходя за пределы отдельно взятой церквушки, а на сотни и тысячи умерщвленных, сгоревших, замученных как будто и вовсе не обращает внимания? И получается, что даже, что бы Он ни делал, Он этим только убивает нашу веру. Ты знаешь, если бы я верил… ну, так, конкретно, фанатично, узколобо, мне, может быть, и легче было бы сейчас. Но я не верю. Во всяком случае, в человечность, в личность Вседержителя не верю точно… Да, я не святой, ты не святой, блудили, врали, много всякого, — пожалуйста, делай, что хочешь, вот плоть моя, но их не трогай, ребенка моего не трогай, она же как ребенок мой, ты понимаешь, в этом дело… А тут корова языком слизала, людей вон до неузнаваемости. Ы-ы-ы!.. — взвыл Мартын и выдрал у себя волос бы клок, если б было ему за что ухватиться. — И не могу я ничего, вот руки, вот, я ж врач, ты знаешь, людям — лица заново, я б им сейчас всем делал в порядке неотложной, а как же бабе без лица, я ей, ты понимаешь, все сшил, когда она тогда, в машине, и хоть бы ей хны, ни царапинки. И ручками она себя потом, по скулам, по носу, испуганно, по-детски так. А тут — ничего не могу! Некого мне оперировать!
— Да нет, такого не должно, — вытолкнул Сухожилов.
— Не понял? Это как, о чем ты?
— Вопрос не в плоти — в кислороде в данном случае. Хватило ей там кислорода или нет.
— Не понимаю. — Мартын лишь то и осознал, что каждый о своем из них; друг друга не услышать им. — Ну, ладно, друг, давай, желаю тебе это… ну, в общем, снова обрести.
— Стой, погоди, — тисками Сухожилов кисть ему сдавил. — Послушай. Я с ней там был, понял?
— Вот даже так. А я вот мимо. Ничего вообще не знаю.
— И в ванную ее я, в ванную — сиди и не высовывайся. А получилось — в газовую камеру. Да погоди ты, стой! С ней — это с твоей. С Башиловой Зоей Олеговной.
— Что? Нет, это как, не понимаю, нет.
— А совпадений слишком много — ты еще не понял? Рыжая и рыжая. Зоя, одна на двоих.
Мартын лишь в Сухожилова глазами впился и душу вынимал, не постигая.
— Ну, ты — Нагибин, так? А я там с ней, захватчик я ее, не говорила? Ну, галерея та ее на Образцова — моя работа, так и познакомились.
— Так это ты туда ее? Твой пожар, твой! — Нагибин в горло похитителю вцепился, себя не помня, но в то же время сознавая последней трезвой долей, верхушечкой рассудка бессмысленность подобного движения, как будто в ярости клокочущей, в бульоне мутном, обжигающем, которым он налился по глаза, осталась, уцелела, прилепилась к темени неразмываемая льдышка-опухоль размером с голубиное яйцо. И этой льдышкой, этим внутренним незамутненным оком он сознавал и видел и все, как есть, он помнил главное — ее сейчас нет; чей пожар — уже неважно, в сущности.
— Пожар-то мой, конечно, я — дрова и спички. Я потащил — сама просила: покажи заказчика. Не знаю, что хотела — торговаться, угрожать, молить, но только нечем крыть ей бы…
Нагибин снизу вверх ударил, заставил рухнуть на колени, подхватил под мышки, дернул вверх, поставил на ноги.
— Ну, милый, полегчало? — спросил Сухожилов участливо. — Бей, не жалей.
Нагибин резко, с наслаждением, переходящим в отвращение, боднул захватчика в лицо и придержал опять, не дал упасть.
— И что же там, что? — Сухожилова тряс. — Где же вы были?
— А вот на форуме и были, под самыми небесами.
— Ты! Ты!.. — задыхался Нагибин. — Ты бросил ее. Целехонький сам, ни царапины.
— Тащил, тащил ее, — опять стал твердить Сухожилов, — И в коридоре мы, нам ходу больше нет, кирдык нам…
— Ну?! — заорал Нагибин. — А кислород, нехватка? — это говорил. Про что ты это, быстро, ну!
— Ну, в номер, в люкс, чтобы от огня, и в ванную ее, я в воду, чтоб голову не напекло, в водичку. И сам к окну кричать «на помощь, дяденьки». Мы ж низко — нас достать могли. А дальше по башке, и падаю — куда, не знаю. И нет ее. К спасателям сегодня, им обрисовал, они мне — есть такая. И человек передо мной, ты понимаешь, который лично вытащил. Ручищи — во! Короче, дядя Степа. Такой еще б не вытащил. Рыжая? Рыжая. В сереньком? В сереньком. Ванная? Ванная! Там только дым был, дым, там задохнуться только можно! Она без чувств — живая! Давай-ка в Градскую, дружок, мне говорят. И все — я с ликованием. Я забирать ее отсюда ехал, я с мыслью, что нашел ее, сюда. А тут вот подложили, суки… — Сухожилов зубами заскрипел, — парик и неизвестно что. Но только вот таких же совпадений не бывает! Она это, она, ее тот дядя Степа вытащил. Заруби себе это — живая!
