— Внимание! — пронесся поверху, над головами хриплый командный голос. — Я — офицер Российской армии Квасцов Максим Максимович, майор запаса. Прошу всех сохранять спокойствие, никто не пострадает — слово. Со мной здесь капитаны Сахаров и Семенец, и мы себя за всех наших товарищей открыто называем. Готовы понести ответственность. Мы — боевые офицеры, честно много лет служили Родине. Мы отдаем отчет — нарушили закон, все нормы, но нет уже — поймите вы — другого выхода. Когда закон молчит, правительство не может, отказалось нам помочь, мы вынуждены сами. Людей, которые служили правдой, правительство им дало право на жилье, обворовали, лишили средств к существованию, поскольку все накопленные средства мы вложили… мы здесь от имени двухсот семей, которые теперь с детьми на улице. Нам нужен среди вас один — Григорий Драбкин, директор фирмы «Базель». Его компания осуществила махинацию с жильем, и нас, несколько десятков офицеров, не стало юридически, и нас никто не хочет слышать, нам отказали все суды, и мы прибегли к радикальной мере. И мы пришли сюда за ним, чтоб получить отчет, добившись пересмотра нашей ситуации. А остальным не причиним вреда, отпустим, пусть только Драбкин встанет и выдаст нам себя. А если нет, то сами установим личность. Но только в этом случае придется всех здесь задержать. Товарищ Драбкин, господин, прошу вас встаньте. Даю вам пять минут, а после этого мы начинаем поднимать людей по одному.
Лежали все. Такое ощущение что организм у каждой жертвы как будто перешел в режим энергосбережения; после ледяного, словно раздвинувшего ребра сквозняка все предпочли не то чтоб отключиться полностью, всецело превратиться в неживое, но именно вот как-то припогаснуть, попритухнуть. С руками на затылках, люди вздыхали, пошевеливались, меняли осторожно положение, движений резких избегали, но жить, дышать, вообще, по минимуму, как будто не стеснялись, когда уже бездвижность становилась совсем невмоготу. Жизнь, если можно так сказать, на глубину с поверхности ушла, и представители российской деловой элиты сперва ловили каждое движение военных — глазом, слухом, нюхом, — и каждый перевод тупого рыльца автомата отзывался сжатием в груди, но вот уже смертельно надоело сердечной мышце каждого предпринимателя сжиматься понапрасну, все осознали бесполезность такого безотрывного отслеживания, как будто согласились: перед смертью не надышишься — тем более что всем, помимо Драбкина, пообещали жизнь, — ведь лязг затвора и хлопок, как их ни жди, окажутся внезапными, и рта не успеешь захлопнуть, как вылетит птичка.
Их с Зоей затолкали в выгодный, представившийся безопасным угол, в довольно тесный промежуток между стеной и длинным, на десять вольготно размещавшихся персон, столом; под ним укрыться можно было целиком (начнется буча, хаос — какая-никакая, а защита; по крайней мере не затопчут, не наступят на руки, на головы), и Сухожилов здесь себя почувствовал, как в детстве под диваном, где пыль, похожая на тополиный пух, и обязательно вопьется в голую коленку древний, как останки динозавров, осколок скорлупы фисташки или грецкого ореха. И близко, невозможно близко они теперь друг к другу были, до несуразности, до дикости, до смеха — ценой вот этого спектакля, направленных стволов, вот этой душной скученности, когда лежали все вповалку, нос к носу поневоле, ухо к уху.
— Спектакль — такое ощущение, — шоу, — она таращила на Сухожилова глаза, в которых, как у кошки, не отличишь восторга от отчаяния, страха от бесстрашия.
— Да, есть такое, — отвечал он. — Ты думаешь, вот кто они?
— Кто? Офицеры.
— Да, офицеры, а еще кто?
— Ну, террористы, кто.
— Не то. Еще. Вот кто?
— Ну, мстители народные. Про это ты?
— Про это, только не совсем. Ну, кто?
— В пальто, — она, готовая со смеху прыснуть, ждала от Сухожилова какого-то подвоха.
— Твои заступники. — Он, сам не зная, что несет, никак не мог наговориться, был серьезен, не выдавал себя ничем и говорил одним и тем же строгим шепотом. — Я группу поддержки тебе обещал?
— Иди ты!
— Да что «иди ты»? Вот они. Поддержка.
— Они за Драбкиным, ведь сами это заявили.
— За Драбкиным, за Драбкиным. А Драбкин кто?
— Владелец заводов, газет, пароходов.
— Еще кто?
— Ну, помесь Монте-Кристо с Биллом Гейтсом.
— Заказчик он. Твой.
— Да врешь ты. Я же знаю. Его я знаю, Драбкина. Прекрасно.
— Да откуда?
— Сам подумай. Он покупал картинки Звездочетова.
— Что, у тебя?
— Ну да вот, у нас таких полно различных Драбкиных. И вообще — иди ты! Тут серьезно. А что ты вылез вообще? Тогда на сцену?
— Сигнал к атаке был. Как только я к трибуне, сразу же они врываются.
— Все, больше я с тобой не разговариваю.
— Ну так полежим, — сказал на это Сухожилов сладко.
— Я тебе полежу, — шикнула она. — А ну-ка это… отодвинулся и рожу отвернул.
— Нравится, не нравится — спи моя… — начал было Сухожилов и получил по губам.
— …Все, Драбкин, время, — прогремел у них над головами голос подполковника Квасцова. — Приносим извинения — сейчас мы будем поднимать людей по одному.
— Дауны! — пробормотал Сухожилов. — Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать. Вошли вслепую, воины, заслуги перед Родиной у них.
Слышны были стук тяжелых армейских ботинок, глухие тычки, одиночные краткие вопли протестующих предпринимателей; большинство сносило экзекуцию молча.
— Вот дура, я дура, — себя казнила Зоя и было ей невмоготу поверить ни в собственный идиотизм, ни в этот, творящийся вокруг. — Это же надо так попасть. С тобой, конечно, все из-за тебя, вы бизнесмены крупные, нет, пусть вас туг сажают, бьют, расстреливают, а я-то тут при чем?
— Чего вы добиваетесь? — раздался голос с пола, дрожащий от негодования. — Бессмысленно, кретины, что вы тут устроили, бессмысленно. Ну, возьмете вы вашего Драбкина — дальше что? Да вас тут обложили давно уже со всех сторон и всех тут до единого положат. И люди пострадают невиновные. Это ж какими вообще мозгами надо обладать, а, офицеры?
— Хотя бы женщин отпустите! Требуем! — еще тут крикнул кто-то в припадке самоотверженности.
— Послушайте, господа офицеры, — подключился третий, — я писать хочу.
Загрохотали тяжкие ботинки, низверглась дребездофонией со столов посуда, протестных элементов усмирили — хватило по пинку на каждого.
— Урод! — вдруг прошипела Зоя ненавидяще.
— Да почему же я урод?
— Этот, в туалет который. Ему-то шутки все, а может, кто и по-серьезному. Я вас, простите, не шокировала?
— Да что вы, что вы?
Замолчали. Ухо ее вот оно, рядом; он ей в ухо зарифмованные строчки:
— Но вразрез всеобщей мысли, ни на что на свете невзирая, пить и писать требовали дети.
