— Ну что молчишь? Ну что другое?
— Понимаешь же.
— Не понимаю, объясни.
— Время прошло, — пытался разъяснить он, как мог. — Не то что кто-то постарел, физически — все это поправимо. Но сами чувства, в этом дело. Как дерево. Растут и умирают по законам живого. Отшумело, отцвело, семена упали, кончилось.
— Режешь, шьешь, а вот таких чудес не можешь?
— Да. Никому не под силу.
— Ну и она какая? Она, твоя?
— Родная, — отвечал Нагибин просто.
— Отшумит, отцветет?
— Нет. На всю оставшуюся жизнь, — сказал он убежденно.
— Пора — на всю оставшуюся. А дети? Затянул?
— Мы — поздние отцы, Нагибины. Стабильно после сорока. Ну, ты-то как?
— Вполне. Ребенок вон желание жениться изъявил. Ну, ладно, побегу — совсем ведь времени… Прощай.
И вот уже он дальше движется; он знает, как ему обрести равновесие. Приветливо кивает Тане на рессепшне — «Ой! Здравствуйте, Мартын Иванович», — и вот уже он в своем кабинете (с оригиналами и репродукциями старинных гравюр и эстампов на стенах — из атласа Майерса, трактатов Гарвея, Паре, Боерхааве, ван Гельдена; анатомические препараты; прекрасные нагие девы, открывающие взору переплетения артерий, и юноши с тугими веретенцами вздувающихся мускулов, и диссонансом, резким, вопиющим, по отношению ко всему вот этому немыслимому совершенству, излюбленной насмешкой Мартынова отца — большая и грубая схема разделки говяжьей буро-красной туши).
Душевиц входит — мартыновская ассистентка и лучшая, из двух десятков, ученица, чудесная девочка с вечно неприступным, строгим выражением острого лица и решительно сжатым, словно бритвой прорезанным ртом — приводит с собой милое и «только начинающее жить» создание, двадцатилетнюю девчонку в тесных джинсах и с непременной сумкой от Louis Vuitton, которая остановилась на пороге и смотрит на Нагибина с веселым вызовом, в котором и прогорклая сексуальная опытность, и детская решимость во что бы то ни стало получить желаемое. Мартын уже все понимает — с чем пришла и что останется непрошибаемой в своем упрямстве и отказе выслушивать все «за» и «против». Ее изваянная смело, ладно вписанная в первостатейный треугольник талии и бедер, гладкая фигурка, ее большая грудь, ее прелестно отяжеленное лицо с заботливо замышленным природой клювиком кого угодно могут в заблуждение ввести, но только не Нагибина.
— Ну, — говорит он, — раздевайтесь, милая. Что не устраивает в вашей замечательной груди?
— Ой, а откуда вы? Ведь я ни слова. Ну, ясно, ясно, вы такой. Ну как бы вот, — заявляет она, стянув через голову майку, — не без некоторого самодовольства и в то же время капризно выражая едва уловимое недовольство собой, недовольство, как бы равное отклонению природной формы от желаемого порнографического идеала.
— Ну и как бы и какие, — отвечает ей в тон Мартын, — претензии к изготовителю? Куда уж впечатляюще? — указательным и средним он смещает грудь сперва в медиальном, а потом в латеральном направлении. При виде оголенной молочной железы он оживляется не больше, чем сутенер или гомик. «Жар холодных чисел» без чувственного взмыва в чреслах, без пожара в крови. — Ну да, она несколько низко лежит, — соглашается он. — Ну и что?
— Ну и вот. Как бы больше. Я все уже решила, отговаривать бессмысленно. Под железу, Мартын Иванович. Да я уже все знаю про импланты, знаю — совсем не меньше вас. Что и детей, и грудью можно, и что на рак никак не повлияет. Ну вы же сами знаете, что мне ничто не помешает.
Детей этого поколения не волнуют целесообразность, совершенство — только «апгрейд». Сломав перегородку между виртуальным и реальным миром, они сами себе Лары Крофт и себя неустанно «прокачивают». Образ возможности неослабно влечет их к себе, и тут для них не существует разницы между новым ай-фоном и собственным телом. Если это доступно — наращивай, утяжеляй, натягивай, делай более весомым и упругим, пусть это и нарушит гармонические очертания твоего от природы ладного тела.
— Ну зачем-зачем… А это, извините, как бы и не ваше дело. Вот я пришла, и значит, делайте. Ну вам-то что? Может, я извращенка? Может, я в порнозвезды хочу? — выдает она в запале, с абсолютной точностью подтверждая «больше, чем догадку» Нагибина о ее мотивации. — Да. И вот еще.
— «И вот еще» я тебе делать не буду.
— Так вы еще не знаете, про что я.
— Нос, нос тебе не буду делать. Ни выпрямлять, ни вздергивать — вообще ничего. Я все уже решил — отговаривать бесполезно.
— Ну, горб же, горб, — гнусит она, кривится, гладя спинку. — Горбатая гора, Мартын Иванович. Ну, а вот это что?
— Это — ты, понимаешь, ты. Четыре миллиарда баб на нашем шарике, а это — только ты. Ну а ты кого хочешь, чтобы я из тебя? Алин, — говорит он Душевиц, — кого она хочет, чтобы я из нее вылепил?
— Ой, ну, Мартын Иваныч, ну, конечно. Джессика Альба. Если нос без горбинки и вздернуть немного. Приблизится к облику.
— Ну так вот, — говорит Нагибин, — никакой такой Альбы из этого замечательного клюва я лепить не буду. Дурочка, вот ты такая, какая есть сейчас, запоминаешься. На тебя мужик смотрит, и у него твой облик подпечатался в подкорке, на сетчатке, он тебя во сне видит. Вот этого горба, его касаться хочется.
— Как?
— Так. А ты себе что хочешь? Ноль без палочки. Ничего не выражающую пустоту вместо лица. Мужик посмотрел и забыл.
— Ну, Мартын Иванович, мне, может, все-таки самой решать?
— Решай, решай. Но только вон, за дверью. Иди к другому — сделает тебе.
— Но ведь не так, как вы. Я у вас хочу… Ну, не устраивает, дискомфорт. Как будто он чужой какой-то.
— Чужим будет сделанный. И ты придешь ко мне и будешь просить: верните мне тот, твой нынешний. Но только это будет невозможно. Итог подводим, — говорит Мартын. — Нос я не трогаю ни при каких. Отказываю. Что до груди, то если хочешь, сделаю. Но только знай одно: такой как ты сейчас, как в этом возрасте, такой же сильной, молодой, здоровой и красивой ты больше не будешь никогда. Все знаешь про импланты? А импланты — для дряхлых, увядших старух, импланты для тех, у кого железа начала атрофироваться, разрастаться, сползать, перерождаться на клеточном уровне, превращаться в кисель под растянутой кожей. Протезы, понимаешь? Костыли. Для немощных. Такие же, как вместо отрезанной ноги или отнявшейся руки. Суть одна. И что ты просишь — отрежьте то, что есть, красивую, свою, и замените мне ее протезом. Ты как будто запускаешь прежде времени процесс старения. В девятнадцать-двадцать лет начать стареть — ты этого хочешь? Вот пройдет десять лет, тогда будет смысл, и мы с тобой вернемся к этому разговору. Так что иди, подумай, взвесь, реши, а так ли уж тебе на самом деле хочется туда, в царство старости и немощи. И через пару дней определишься. Ну все, давай, удачи.
— Правильно говорит Марк Семенович, — усмехнулась Алина, — что если бы вы не отказывали каждой второй моложе двадцати пяти, то были бы давно миллионеров.
