— Ты знаешь, я готов на многое, — ответил Мартын, — но только не на преступление против естества. Ты знаешь, какое наставление мне дал отец? Единственное? «Гони молодых и здоровых». Если нет чудовищного шнобеля и ушей — локаторов, гони. Как там наша сегодняшняя истеричка?
— Все, готовим. Ой, вам уже почти пора. Хотите чаю?
— Ну ты поставь — закончим и попьем.
В каждой шутке есть доля… Нагибин работает быстро там, где другим понадобится два часа, справляется минут за сорок. В тесной комнатке он раздевается и вскрывает герметичную упаковку нового комбинезона. Облачается, берет из стопки шапочку и кричит:
— Алин! А нормальные ватно-марлевые?
Новых, современных масок он не признает — тяжело дышать.
Эта, последняя, — безвозрастная истеричка, губастая блондинка с жирной глазировкой многократно подтянутых щек — элементарно добила его ребячески-капризными обертонами высокого, вымогающего сочувствие голоска. «Скажите, Мартынчик, а нельзя не через рот?» — принялась вчера канючить жалобно. — «А что вас смущает?» — похабник Нагибин едва удержался от сальности и принужден был терпеливо объяснять, что этот способ поднакостничной препаровки наименее травматичен и отек исчезает значительно быстрее. Мало того, эта дура настояла на прямом репортаже из Мартыновой операционной, оказавшись не банальной идиоткой, а идиоткой-экстремалкой: она именно со съемки своего волшебного преображения собиралась начать восхождение на эфирный олимп, надеясь сызнова проникнуть в сетку федерального вещания. Многие вещи в современном восприятии искажены: неужели зрелище желтого от дезинфекции лица, непристойно разверстой пасти с торчащим из нее эндоскопом и, наконец, производимая по верхней челюсти отслойка кровоточащих тканей — это то, что непременно привлечет к ней всеобщее сочувствие и обожание?
Нагибин входит в операционную. Здесь его ожидают Касьянов, несущий бессменную вахту у своего аппарата, стажерка Вика Постникова, бессменно ассистирующая последние два года Нагибину Алина и Ира Громова, с которой он стоит последние двенадцать лет.
Нагибин поднимает руку, всех приветствуя, кивает Алине, чтобы та включила лазерный проигрыватель, и под северное сияние пяртовской Tabula Rasa они начинают. «Доску» он слушает не чаще одного раза в два месяца, так сбивают Мартына с нарезки тембровые вспыхивания препарированного пианино и таким ментоловым холодом обжигает мозг момент молчания между пульсациями струнных.
Продольные разрезы в волосистой части головы и височную отслойку с четкими границами Нагибин кивком доверяет Алине и с учительской гордостью наблюдает за тем, как изящно, споро и безгрешно-точно движется она. Затем, когда диссекция завершена, под плечи воскрешаемой звезды подкладывают валик. Мартын, придерживая пальцем верхнюю губу богини, спускается на три — не больше и не меньше — миллиметра ниже свода и делает разрез иглой монополярного коагулятора на слизистой отростка от второго до шестого зуба. Затем он вводит эндоскоп от Wolfa и ретрактор с осветителем в разрез, и на цветном мониторе взору его открывается налитое полупрозрачным алым и багровым трепещущее дно колодца, и на секунду сообщается ему оптический обман: как будто там, на самом дне, шевелится текучее, изменчивое первовещество, но взгляд его мгновенно утрачивает эту ненужную расфокусированность, и вот уже Нагибин смотрит с упрямой однозначностью и без фантазий, без галлюцинаций выделяет грушевидное отверстие, пучок, жевательную мышцу, скуловую кость, передние две трети скуловой дуги. От свода верхней челюсти, проворно двигаясь под кожей, которая осталась целостной, Мартын доходит до тревожного орбитального края. Изогнутым на девяносто градусов распатором он отделяет орбитальный край от уровня нижнеглазничного отверстия до латеральной связки. Спускается вглубь на пять миллиметров — на дно. Тормоза в его крупных мускулистых кистях очень мощные. Теперь все то же самое, но справа.
Закончив с двусторонней препаровкой, он замечает, что музыка вновь вернулась к началу, Silentium, отгорев, погаснув, опять неслышно перешло в беременную вечностью, начальную Ludus. Уж если кто и станет первооткрывателем, поймавший пресловутую частицу Бога, уж если кто уже и стал им, в сущности, так это Пярт — его ненастоятельно немеркнущее минорное трезвучие и есть тот самый баснословный Хиггсов бозон, не то чтоб придающий материи массу, а скорее, всеобщему существованию смысл.
Мартын и Алина вдвоем соединяют карманы: Нагибин вводит эндоскоп с оптическим диссектором и хищно изогнутые ножницы Мезенбаума в верхние разрезы, а Душевиц через рот упирается распатором в верхнюю границу скуловой кости. По верхнему краю передних двух третей дуги Мартын разрезает мгновенно запарусившую надкостницу, создавая тем самым под кожей единую полость, а затем, нащупав верхнюю точку предельного натяжения — чуть латеральнее верхушки скулового треугольника; здесь ткани следует оттягивать кверху и к краю, — протыкает кожу шприцевой иглой для того, чтобы прошить надкостницу в точке выхода викрилом.
«Мой веселый звонкий мяч, — говорит он, глядя на Алину и улыбаясь глазами, — ты чего пустился вскачь?» — намекая на то новое ощущение собственного лица, на которое с непривычки жалуются, возвратившись в сознание, многие пациентки. Зафиксировав мобилизованные ткани и справа, и слева, они с Алиной переходят к нижневечным жировым комкам: под нажимом Алины на верхнее веко Нагибин расслаивающими горизонтальными движениями эндоскопических ножниц разводит надкостницу. Захватив комок контриглодержателем, он одним движением иссекает столько жира, сколько выведено в рану. Бранши ножниц подключены к коагулятору — отсечение комка и заваривание поврежденных кровеносных сосудов происходят одновременно, культя почти не кровоточит. Затем Нагибин поднимает щеку, подтягивает рот по челюстному остову и прошивает нижнюю, важнейшую для максимального объемного омоложения, скуловую точку. Закончив накладывать шов, он расправляется и с Бишевым комком, осторожно разводя ножницами фасции и снаружи надавливая на щеку рукой, чтобы вывести однородную на ощупь массу в рану.
Человеческая глина. Что-то в этом есть. В том, что Мартын меняет выпуклость и вогнутость местами, вернее, возвращает на изначальные, врожденные места, препятствуя необратимым тектоническим процессам и останавливая ход настойчивого времени. Что-то есть в постепенном достижении неотличимости врожденного от восстановленного, естественной юности от искусственной молодости. Что-то от дерзновения вмешиваться в высший закон природы, когда сверкнет, проскочит вдруг под пальцами какой-то обжигающий разряд, и смешанное чувство страха, торжества, стыда от грубого прикосновения к запретной части жизни вдруг охватывает твердого, невозмутимого тебя, как со времен охотников и собирателей охватывало всякого, кто вознамеривался так или иначе потягаться с не терпящим конкуренции Творцом. Это грубое прикосновение стало для Нагибина чем-то вроде бытовой привычки, так что он его не сознает, как нельзя давать себе отчета в каждом безусильном вдохе и таком же ненатужном выдохе.
Подтягивая ткани, прошивая их викрилом и фиксируя в височно-теменной области миниатюрными титановыми шурупами (на шурупы у Нагибина патент, и с него, Нагибина, пошла на шурупы мировая мода), он восстанавливает существующую в человеческом представлении справедливость. Впрочем, в данном случае, когда по паспорту красотке всего — то тридцать пять, Мартын сверх всякой целесообразности забегает вперед, повинуясь слепому желанию пациентки обрести законсервированную сверхмолодость, затянуть лицо в предохраняющую пленку сродни герметичной, что защищает титаническую, безвкусно-водянистую, багровую клубнику в супермаркетах, — с той разницей, что призрачные нити этой пленки накладываются изнутри. В данном случае — и Нагибин это знает наверняка — характерно округленные объемы юных щек приобретут убийственно-карикатурную гипертрофированность, а призрачная пленка, которая навечно отделила счастливых насельниц глянцевого рая от мира увядания и тлена, вызовет в любом нормальном мужике скорее равнодушие и скуку. Единственное, что его извиняет, — эта дура сама этого хочет. За чужой вкус Мартын не отвечает — пусть считает себе, что стала счастливой.
