— Отвяжись, я тебя умоляю.
— Слышь, брат, ты расскажи мне про нее, — вдруг Сухожилов вместо того, чтоб отвязаться, попросил. — Я мучаюсь, страдаю от того, что не на равных мы. У тебя экслюзив, личное. Рассказывай. Давай, давай инсайдерскую.
— Ты стыд совсем…
— Ага, ага. Рассказывай. Ну. Что я не знаю.
— Ты ничего не знаешь. И не узнаешь никогда.
— А мне одним глазком. Краешком.
— Нет, это при близком знакомстве. Ты понял? Прости.
— Это хвостик ее? — расхохотался Сухожилов.
— Что?
— Хвост, хвост — пониже спины. Бесенок натуральный. Демон, да. Да нет, ты не подумай — как заявлялось ранее, мы в рамках с ней держались, она держалась, чуть что, мне сразу по рукам. Но хвостик я успел. Копчик, отросток. Выпирает. Как будто в самом деле атавизм. Когда пошла вся эта пьянка, мы поневоле с ней прижались. Ну как ты говорил — салаки в банке. Но дальше ничего не знаю. Давай при близком, я тебя прошу.
— Спиногрыз при близком.
— Это как? Не понимаю.
— А так. Вот на закорках кататься — очень любит это дело. На море с ней — она впервые в жизни. Воды боится, требует — поехали. И я везу. Потом сама ступила и ногу крышкой от консервной банки. Идти не может, опустилась на бок, одной рукой уперлась в дно, другою машет мне, лицо убитое — такое потрясение, что в мире может твориться такая вот несправедливость, опять взвалил, везу. Но это все мое и никого другого больше.
— О, как раздухарился! Собственник! «Мое», «мое». Слышь, друг, я что подумал. Ты вроде как у нас волшебник. Ну, это… ты мне, может, копию? Чтобы не так обидно было. Найду похожую, такую же тростинку рыжую, к тебе вот на прием. А ты вжик-вжик ей ножичком. Лицо, глаза? Себе ее саму, а мне — вторую Зою?
— Не выйдет, друг, при всем желании.
— Сейчас не выйдет, понимаю, сейчас ты по шаблонам — губы, скулы, ну а через десять лет? Высокоточным лазером. Вы там, наверное, уже сетчатку, глазной раек, неповторимость взгляда сможете.
— А хвост ее, копчик? Забыл? Это как я тебе? — крепился все Нагибин, не сдержался — прыснул. — Нет, друг, не смогу. Любой заказ, любые называй свои фантазии, но только не ее. Одна такая! И с производства снята Господом.
— Да он и с самого начала вроде ее не ставил на поток.
— Ну, все, разбежались, — отрубил Нагибин, улыбка сошла с закаменевшего лица. И не оглядываясь на хохочущего Сухожилова, вперед пошел стремительно, но ясно было: скоро кончится завод.
— Да стой ты, погоди! — за ним метнулся Сухожилов, схватил за ворот, к себе повернул. — Я что хочу сказать… давай заканчивать бессмысленные препирательства. Поделим территорию, как дети лейтенанта Шмидта. Ну? На квадраты? А то пространства-то огромные. Нас мало, нас, может быть, трое. А времени совсем нет, понимаешь сам. А так мы разбегаемся и постоянно держим друг друга в курсе, чтоб не бегать марафонские дистанции без толку. Я что-то узнал — сразу тебе и, соответственно, наоборот.
Давай бери себе больнички, спецлечебницы, уж это — в некотором смысле — епархия твоя. А я возьму вокзалы, ориентировку сделаю через ментов, вон олигарха нашего зарядим, да зарядили, собственно, уже, ориентировку сделали. Ну? Что? Подергаемся? А экспертиза по останкам — что же? Ждем результатов, доказательства бессмертия. Не слышу ответа.
— Да, — вытолкнул Нагибин. — Да.
16. Все пройдет
В почте мигает красный конвертик — результаты работы комиссии по расследованию причин трагических событий. Ага, с доставкой на дом — а вернее, лично в руки, где бы Драбкин ни находился, хоть в сортире, хоть в сауне. Открывая письмо, он предвидит смехотворную банальность: так и есть — на кухне ресторана взорвался жидкий пропан в неисправном баллоне, сам по себе, без пуль «террористов», которые все без изъятия в потолок ушли. Сдетонировав, взлетели в воздух дорогущие шутихи, припасенные для завтрашнего фейерверка в честь дня рождения компании «Полюс Золото»; по замыслу устроителей над крышей «Swiss- отеля» должен был с утробным воем вырасти грандиозный сияющий столб, чтоб спустя мгновение увенчаться мириадами расцветающих и расцветающих золотых шаров и накинуть на бескрайнее ночное небо Москвы исполинскую световую паутину. Сверхпрочный бетон отельных несущих конструкций, стен и полов-потолков поспособствовал тысячекратному усилению взрывной волны, что и стало причиной столь обширной смертности в переполненном конференц-зале гостиницы. Многочисленные деревянные панели в коридорах и вестибюлях и легковоспламеняющиеся материалы, примененные при прокладке гостиничных коммуникаций, а также широкие вентиляционные шахты с превосходной тягой помогли огню распространяться со скоростью напалма. Что и требовалось доказать.
Если у безликой высшей силы, которую все по старинке именуют провидением, имеется какое-то человеческое качество, то это, без сомнения, чувство юмора. По иронии провидения драбкинский доклад на форуме посвящался социальной ответственности представителей крупного бизнеса перед «этими»; идея, в сущности, не новая — «разумный эгоизм»: если хочешь быть уверенным в завтрашнем дне, если хочешь, чтобы твои дети, внуки легитимно и бесстрашно пользовались плодами твоих трудов, будь любезен позаботиться об элементарной сытости «социальных низов». Мы, бизнес, — собирался он сказать, — вели себя по отношению к рабочей косточке чрезмерно и необоснованно высокомерно; мы требовали от них тех же качеств, которыми наделены мы сами, но предпринимательская оборотистость — это врожденный дар, а не такое качество, которое можно развить. Предприимчивость и трудолюбие — не одно и то же; глупо требовать от ста пятидесяти миллионов россиян поголовно научиться торговать на Форексе; кто-то должен, извините, и мусор убирать. Если школьный учитель русского языка круглосуточно будет менять евро на йены, то он через полгода позабудет, чем Онегин отличается от Ленского, а Тургенев от Толстого — вроде оба с бородой. Нет, конечно, Драбкин против всякой уравниловки и распределиловки. Но на его предприятиях каяедый сотрудник — от главного инженера до простого рабочего — получает в зарплате четверть прибавочной стоимости; других зарплат в драбкинском «Базеле» попросту нет. И это не потому, что он такой добрый и щедрый — как раз напротив, потому что умный и жадный. Отдавая четверть, он этим покупает неприкасаемость своих активов, целого. Дальше Драбкин договаривался до того, что он лично не против введения прогрессивного налога на сверхприбыли: это будет жест доброй воли, который примирит верхи с низами. Не надо лживой толерантности, не надо популистских мер — давайте добьемся элементарного взаимоуважения. Да, станем чуть беднее, но в долгосрочной перспективе выиграем: каждый рубль, потраченный на медицину и образование рабочих, через десять лет принесет нам сотни долларов.
Он это (нет, подумать только!) собирался там, на форуме сказать. И вот на тебе! Получи! Кровопийце и вору Драбкину — смерть! Нет, это не народ — наказание. Битый час будешь говорить разумные, внятные вещи о взаимном уважении, о взаимной выгоде, но у этих «только» три спинномозговых рефлекса, три лампочки, которые, зажегшись, вызывают у них повышенное слюноотделение, — «евреи», «жулики-хапуги», «трудовой народ». Ты из кожи лезешь вон, убеждаешь, но ворвется в цех, в казарму, даже в офицерский штаб очередной неандерталец в вечной ленинской кепке и с ущербным каменистым шариковским лобиком, прогорланит вечное «Даешь!», «Бей!», «Долой!», и они пойдут за ним, а не за тобой. Господи, сколько поколений же должно смениться, сколько мегатонн воды должны отшлифовать вот эту неподатливую гальку, чтобы из русского сознания навечно вымылась, исчезла эта мысль — что богатство может быть нажито лишь неправедным путем?
