Камлаев еще не говорил с врачами, но подсознательно понимал, что у отца не осталось другого выбора: либо согласиться на унизительную операцию, либо дать гнусной опухоли разрастаться и дальше, съедая наиболее уязвимый и постыдный орган во всем человеческом теле. Либо купиться на сомнительную наживку надежды и заглотить предложенный врачами крючок, либо дать процессу развиваться своим естественным ходом.
Скотство-то какое… какая неправильность… Камлаев ощутил тяжелое, омертвляющее сжатие на всем протяжении тела от пяток до макушки, как будто протолкнулся в тесный лаз, и уже ни туда, ни сюда двинуться не мог — ни вверх, ни вниз.
— Вот такие дела, Матвейка, — подвел черту отец. — Ты-то сам как живешь? Сочинительствуешь?
— Говорят, в Германии исполняли меня много раз. Я-то сам, как ты, наверное, догадываешься, при этом не мог присутствовать.
— Ну, вот и хорошо. Я, по правде сказать, до конца вашей музыки никогда не понимал. Ну там, на слух, конечно, можно уловить определенные закономерности: краткости, длительности, точку против точки… понимаешь, что есть в этом живом дыхании такая же правильная и строгая структура, как и в любом химическом соединении. Своя кристаллическая решетка, скелет, правильно?
— Правильно.
— Есть такая музыка, которая будто всю скверну вычищает там, у тебя изнутри. Которая сильным человека делает, и пока она звучит, тебе ничего не страшно и ты чувствуешь, что любые горы можешь своротить. Твоя мать все Чайковского мне ставила, говорила, возвышает душу. А один раз, помню: тебе было года полтора, что ли, или около того, и у нас играет в доме вот эта пластинка Чайковского, а ты встаешь на своей кроватке и начинаешь вроде как даже дирижировать. Ну, там, своими ручонками из стороны в сторону поводить, приседать так потешно. А сам такой серьезный-серьезный. Смотришь на меня так пристально и молчишь. А глаза такие чистые-чистые, как будто росой промытые. И блестят. Ну, тут мать и говорит с торжественностью в голосе, с каким-то даже трепетом, замиранием: «Он плачет. Он будет великим музыкантом». Ну, ты ее эту особенность тоже прекрасно знаешь. Помнишь, как мы оставляли тебя тогда одного, потому что я работал, а матери нужно было ходить за продуктами и оставить тебя было не с кем? Я приладил к твоей кроватке загородку, чтобы ты не мог вылезти без посторонней помощи. Ну и вот, ты еще спишь, мать уходит, а когда возвращается через час, то ты стоишь в кровати и ревешь в полный голос. Не помнишь? Да, конечно, откуда тебе это помнить?
Пути их с отцом давно и уже непоправимо разошлись: Камлаев был захвачен музыкой, той музыкой, что текла в сиреневых зимних сумерках, поселяя в душе чувство тихого смирения перед разумностью всего мирового существования; отец же оставался к этой музыке глух, для этой музыки непроницаем, и мечта его о том, чтобы дать Камлаеву техническое образование и соответствующее направление в жизни, не получила осуществления. Чуть ли не с самого раннего детства Матвея отец ощущал, что Камлаев уходит от него — в отдельную, таинственную и недоступную область, но едва ли это было основанием для отчаяния: в конце концов, произошло то, наверное, что уготовано каждому родителю, и отец, погоревав какое-то время о болезненной тяге Матвея к музыке, от досады перешел к застенчивому изумлению: неужели это в его сыне открылись такие диковинные способности и неужели это его сын стал настолько всех в музыке превосходить, превратившись в объект всесоюзной, национальной гордости? И отец уже не прицыкивал языком досадливо, ругая мать за то, что отдала Камлаева в музыкальную школу, а покачивал головой как бы даже и восхищенно, не в силах понять, на какой такой почве выросло дарование Матвея — дарование, порывающее со всем, что отец знал о собственной, камлаевской породе.
И давно уже по жизни двигались они если и не в разные стороны, то параллельно, а параллельные прямые, как известно, не пересекаются, что бы там ни говорил на этот счет мятежный гений Лобачевского. Разговоры между ними случались все реже, а если и случались, то, как правило, поверхностные, необязательные, с ненадежными, пустыми словами — бедными родственниками настоящих слов, и в этом тоже была горькая неизбежность.
— Ну, ладно, — обрубил Камлаев. — Посидел — пора и честь знать. Пойду я. Если хочешь, завтра приду. Ты давай добейся от своих живодеров окончательного ответа относительно того, что они там намерены предпринять. Так, чтобы не виляли и расставили все точки над «i».
— Да я и без точек все знаю, — отвечал с неподвижной уверенностью и уже ненарушимым спокойствием отец.
Европейская урологическая ассоциация рекомендует всем больным после трансуретральной резекции однократную внутрипузырную инсталляцию химиопрепарата. Больные с низким риском возникновения рецидива в дальнейшем проведении химиотерапии не нуждаются. Больным со средней и высокой степенью риска развития рецидива следует провести 4—8-недельный курс внутрипузырной химиотерапии или БЦЖ-терапии.
Изучаются новые препараты для химиотерапии поверхностного рака мочевого пузыря. Дальбагни и соавторы уже провели первую фазу исследования по внутрипузырному применению гемцитабина у 18 больных поверхностным раком мочевого пузыря, резистентным к БЦЖ-терапии. Применялись дозы от 500 до 2000 мг. Гемцитабин вводили в мочевой пузырь на 1 час дважды в неделю в течение 3 недель. После недельного перерыва проводили второй такой же курс химиотерапии. В результате лечения у 7 пациентов зарегистрирована полная регрессия опухоли (отрицательные данные цитологического и гистологического исследований), у 4 — смешанный ответ (отрицательные результаты биопсии, но положительные данные цитологического исследования). В настоящее время проводится несколько исследований по изучению эффективности гемцитабина при поверхностном раке мочевого пузыря.
В настоящее время… Сколько длиться еще этому «настоящему времени», настоящему продленному, настоящему вечному, настоящему нескончаемому, в то время как сотни попавшихся на сомнительный крючок надежды людей сгорают за несколько месяцев, уступая в скорости переселения на кладбище разве что пузатым африканским скелетикам — голодающим жителям Сомали — да несчастным иовам-индонезийцам, обреченным жить от разрушительного смерча до убийственного урагана. Панацея изобретается слишком медленно для того, чтобы я и люди, родные мне, произведшие меня на свет, могли ждать. Черепашья беспомощность людей, наиболее наглядно представленная в беспомощности медицины, мне кажется неслучайной. Прожорливое членистоногое обмануть не удастся. За последние тридцать лет то и дело объявлялось новое сенсационное открытие: наконец-то, мол, изобретен цитостатик, который значительно замедляет рост раковой опухоли, а возможно, и вовсе останавливает процесс. Нет уж, дудки. Он всего лишь показал «хорошие результаты». Человек, которому не помог цисплатин, не дождется испытаний перспективного препарата — гемцитабина. Прекрасный противоопухолевый агент из группы антиметаболитов, показавший при испытании «высокую активность», запоздал со своим появлением лет на …дцать. Поступь рока у рака чувствуется в каждом анамнезе.
Крупный, важный, массивный, чуть косолапящий, в хрустящем колпаке буфетчицы, надвинутом по самые брови, он движется хозяйской, властной поступью по этому подводному, зеленоватому коридору… осанистый, с фатоватой полоской тончайших черных усиков над верхней брюзгливой губой, он движется по коридору с оторочкой ассистентов по обоим рукавам и длинным шлейфом насмерть перепуганных студентов-практикантов.
