В качестве исключения кто-то из сестер позвонил на пост и попросил пропустить нашу машину, чтобы я могла выйти из корпуса и завалиться прямо на заднее сиденье. Одеваясь, сканировала себя и ликовала – спина не болела.
Итак, я дома. Лежу на спине! Читаю детектив. Звонки, звонки – как, как прошло, болит? Радостно кричу в ответ: «Все отлично, ничего не болит, завтра на работу!»
Неужели победа? Неужели я свободна? На следующий день привезли паспорт – стоит шенгенская виза, лечу в Прагу.
А вот и еще хорошие новости – журнал «Имена» поступил в продажу, и есть результаты. Раскупается хорошо, значит, приняли журнал! Позвонила тренер Вика – я подтверждаю, да, скоро встретимся, продолжим занятия. Настроение у меня отличное, мне так легко, так хорошо.
Прошла неделя. К этому времени боль не только вернулась, но стала еще сильнее, а на ногу я просто не могла наступать. Я с плачем приезжала домой и не могла даже снять сапоги. Однажды ночью я проснулась от дикой, просто нечеловеческой боли. Врач-невропатолог, к которой я обратилась за помощью, была недовольна – ведь я согласилась на операцию без ее «благословения», и теперь она не могла ничего сделать для меня.
Новый снимок показал, что тот самый хирург-новатор что-то «напортачил». Нужна новая операция. Причем срочно. Еще три дня я работала, на совещаниях стояла, потому что не могла сидеть. Удивительно, что выражение моего лица было спокойно, даже безмятежно. «Удивляюсь, как ты можешь? – спрашивала коллега. – Ты же говоришь, что болит, а лицо как у Будды». А меня волновал вопрос: «Как же я в Прагу полечу, новую издательскую систему как буду осваивать?» Удивляюсь до сих пор – позвоночник разваливался, а я переживала о такой ерунде. Может, это была защитная реакция?
Или я просто сумела хотя бы немного возвыситься над отчаянием? Виктор Франкл, узник фашистского концлагеря, описал, как он и другие смогли найти смысл жизни, проживая каждый день в невероятных мучениях. И если Виктору Франклу это удалось и он смог даже испытать любовь в самых ужасных условиях, то я просто была обязана поверить в то, что смогу найти мужество пройти через свои страдания.
Я написала тому хирургу длинное sms, он ответил. Полночи мы переписывались: я – о том, что мне снова предстоит операция и приговоре нейрохирурга Андрея Аркадьевича из ЦЭЛТа; он – о новом методе, о статистике, о том, что все, что произошло со мной после операции, – нетипично. Что я по статистике попала в 0,1 % неудачного исхода.
Не прошло месяца после первой операции, как я уже ехала в ЦЭЛТ – опять на операцию. Отделение хирургии, палата на двоих. Моя соседка – пожилая женщина сидит на кровати, переживает. Ее поддерживает дочь – что-то успокаивающее рассказывает, держит за руку. А мне двухместная палата – смерть! Я не могу ни лежать, ни стоять. Только ходить – боль ощущается при ходьбе слабее. Но не буду же мелькать перед глазами соседки. Ухожу в ванную. Боль настолько велика, что я хватаюсь за держатель полотенец и он, не выдержав, срывается со стены вместе с «мясом» – с шурупами и кусочками цемента.
Выхожу в коридор. Хожу туда-сюда, но чувствую, что мешаюсь под ногами. Утро, по коридору снуют сестры, врачи, пациенты, лаборанты. Выхожу на лестничную площадку, меня корежит от боли. По лестнице спускается мой врач, нейрохирург. «Вы что здесь делаете?» – невозмутимо осведомился он. «Болит», – проскрипела я. «Так. Пойдем со мной». Мы идем в процедурный кабинет, где сестра вкалывает очень сильное обезболивающее. Скорее бы наступило завтра. Ночью я не спала – ходила по палате. Соседка, к моему счастью, уже в реанимации, так что палата в моем распоряжении. Так я встретила мутный рассвет – на ходу. Еще несколько часов, и я смогу, наконец, поспать – так я думаю о наркозе. И вот я снова на каталке, только теперь я считаю плитки пола, так как даже на каталке не могу лежать на спине. Колеса скрипят и крутятся, меня завозят в грузовой лифт. Снова операционный стол.
– Вы чего это кряхтите? – удивляется бородатый анестезиолог.
– Больно, очень больно, – сообщаю ему.
Он кивает, что-то подкручивает в сложной системе шлангов с анестезией.
Последнее воспоминание – глаза хирурга Андрея Аркадьевича над белой маской, его «потусторонний» взгляд. На этом я отключилась. Этот взгляд настолько запал мне в душу, что впоследствии я серьезно обдумывала сюжет мистического романа, где во время операции душа вылетает из тела и общается с хирургом посредством электронного письма на одном из аппаратов. В конце концов, путем искусных переговоров хирургу удается вернуть душу назад. Но роман так и остался лишь в виде замысла.
Помню, что будили меня уже в реанимации, просили пошевелить ногой. Пошевелила. Нога работала. «Не калека!» – накатила волна радости. В пять утра я потянулась за мобильным телефоном, который принесли из палаты, и стала рассылать sms всем знакомым и друзьям. Я писала, что мне сделали операцию и что все прошло нормально.
Прошли недели. В Москве в тот год установилась необычайно теплая для этого месяца погода. Деревья зазеленели в начале апреля. Я ехала на последнюю перевязку. И вдруг пошел снег. Хирург Андрей Аркадьевич подошел к окну, несколько минут понаблюдал за полетом снежинок и как-то грустно вздохнул: «Говорят, в Питере есть ресторан, где каждую ночь встречают Новый год».
«Это у меня начался Новый год, – подумалось мне. – Это я должна устроить грандиозное празднование. Я жива, по-прежнему могу ходить, бегать, со временем заниматься спортом. С Новым годом!»
Белград
А через месяц я полетела в Белград, чтобы из него отправиться в Черногорию. Загадочный город в бывшей Югославии – стране, разрубленной на куски – Сербию, Хорватию, Черногорию, Словению и так далее. Я летела к приятелям, пригласившим меня погостить в Белграде и вызвавшимся сопроводить в короткой поездке в Черногорию – на реабилитацию. В тот мой приезд я познакомилась с Ясминой Михайлович. Начну с книги «Парижский поцелуй». Год назад, летом, гостя у тех самых белградских приятелей, я начала ее читать за два часа до отъезда в аэропорт. Книга меня увлекла настолько, что я сразу же ее заказала в Москве и прочитала залпом. Потом еще раз, более вдумчиво.
Ясмина Михайлович – супруга тогда еще здравствовавшего известного писателя Милорада Павича. Ясмина – молодая, энергичная, мудрая. В свои тридцать два она влюбила в себя мэтра, старше ее на тридцать один год, чьи произведения изучала еще в школе. Они прожили долго и счастливо – семнадцать лет безоблачного брака. О Ясмине можно рассказывать много, что я и сделаю чуть позже.
В Белграде было очень тепло, от своей квартиры на Дорчоле – старом еврейском квартале, историческом центре Белграда, Ясмина, кажется, пришла пешком.
Мы пригласили Ясмину на обед в ресторан в «Силиконовой долине» – так иронично белградцы прозвали улицу, известную своими гламурными заведениями, бутиками и тусующимися там пафосными барышнями с закаченными силиконом губами и прочими частями тела. Ясмина пришла в светлом шелковом костюме. Пунцовая помада, пунцовый лак на ногтях, стрижка под пажа. Говорит быстро, жестикулирует выразительно. Очень внимательно прослушала мой отчет о визите в Париж «по следам книги „Парижский поцелуй“. Вспомнила, как она работала над этой книгой, как бросала друзей прямо посреди обеда или вечеринки и бежала домой, чтобы написать очередной пассаж книги. Потом разговор перешел на более общие предметы, перескочил на мою недавнюю болезнь. Тут-то Ясмина и упомянула, что Милорад страшно мучается болями в спине. Я встрепенулась. „Где болит“? Невероятное совпадение – Павич страдал теми же болями в пояснице, в левой части спины, что и я. Только у Милорада больное сердце, и скоро ему исполнится восемьдесят лет. С этого дня мой лексикон обогатился словом kicma („кичма“), что значит „спина, позвоночник“. Позабыв обо всем, я выкладываю Ясмине все, что пережила за этот год, перечисляю все процедуры, спрашиваю о тех или иных симптомах. Ясмина бледнеет – до встречи со мной ситуация казалась ей более простой. Что ужасно – в Белграде нет клиник, где делают операции эндоскопическим путем, как сделали мне. Оперируют по-прежнему открытым способом, время восстановления очень длительное. Противопоказаний – очень много. Ясмина пока и слышать не хочет об операции. Она хочет попробовать хиропрактику, говорят, многим помогло. Да и вообще они с Милорадом запланировали поездку в Тунис – для этого Ясмина забронировала специально для Милорада два места в самолете, чтобы он мог лежать. Потом, чтобы успокоиться, мы поговорили о фотосессии Ясмины, которая проходила в строящемся небоскребе на фоне стеклянной стены. Ясмина была одета в струящееся длинное платье сине-серебристого цвета, в руке она держала, как древняя ведунья, стеклянный шар. Сниматься на большой высоте было страшно, призналась она, но зато фото получились отличные – такое ощущение, будто она парит в воздухе, а не стоит на прозрачном стеклянном полу. Вернувшись в Москву, я пишу Ясмине, спрашиваю, как прошел отпуск. Она отвечает. Так завязывается наша переписка, которая продолжается до сих пор. Вернее, на один долгий год Ясмина замолчала – когда умер Милорад Павич. Но, как говорят, время лечит, а с другой стороны, у Ясмины сейчас много дел. Переиздаются ее книги, она отвечает за литературное наследие Павича, пишет „Запоздалые любовные письма“, где продолжает общаться с Милорадом, вспоминая счастливые времена.
