Так уже было. Перед смертью матери.
Мать долго болела, все реже звучали ее наставления, все чаще
ложилась вялая ее рука на стриженый затылок Денисии и с неожиданной силой
тянула непокорную голову дочери к своим бледным губам. Денисия целоваться
совсем не хотела.
Она рвалась от безжизненной материнской кровати к детской
бесцельности и суетне, нетерпеливо приговаривая: «Ну, мам, ну, я пойду».
Расходуя последние силы, мать упрямо притягивала к себе лоб дочери,
сосредоточенно опечатывала его поцелуями и со словами: «Мое ты горе», —
отпускала Денисию на волю, а сама, утомленная, падала на подушку и отворачивалась
к стене, пряча набежавшие слезы.
Денисии говорили, что мать больна, но трагическую важность
этого события понять она не могла, как не могла осознать ценности святого
материнского поцелуя. Эта ценность пришла позже и слишком поздно. Тогда же, в
те страшные дни, беззаботная Денисия радовалась смертельному недугу мамы,
несшему ей бесконтрольность и полную свободу.
И Денисия с восторгом пользовалась этой свободой, моля бога
лишь об одном: чтобы мать подольше болела. Ее беспечный веселый мир был далек
от унылой, пропахшей лекарствами кровати, и для матери, как это ни жестоко, в
этом мире места не находилось.
Денисия пребывала в свойственном молодости и здоровью
эйфорическом ощущении подъема. Серьезных печалей не знала она пока.
Лишь в день смерти матери ей было не по себе: в груди как-то
странно сдавило и долго не отпускало.
В тот день в их ежеутренней борьбе мать снова вышла
победителем, но, орошая поцелуями непокорный дочкин лоб, она не сказала: «Мое
ты горе». Она растерянно выпустила из себя: «Как ты будешь без меня, мое ты
чудо…»
Слов этих Денисия не поняла и тут же забыла, но на уроках в
школе страхом и болью ныло в груди, а когда она вернулась домой, матери уже не
было.
Тот день изменил беззаботное существование Денисии, разделил
ее жизнь на «до» и «после». И началось все с этого нытья под сердцем, с этого
непонятного страха, с необъяснимой боли.
Почему ей сегодня вспомнился тот страшный день? Да из-за
этой же боли и вспомнился.
Грустные мысли (и слава богу) прервал телефонный звонок.
Звонила Степанида, сестра. Младшая.
Как всегда, обращалась за помощью.
«Иметь трех сестер — еще тот подарок судьбы», — подумала
Денисия, сердито опуская трубку на теле фон и приходя к выводу, что в ее случае
это даже кара господня — работать приходится за четверых.
— Что случилось? — встревожилась Лариса, замечая
недовольство подруги.
Денисия сдула со лба челку и раздраженно махнула рукой:
— Родственнички замучили.
— Кто из них на этот раз?
— Степка звонила.
Лариса изумилась:
— Неужели опять просила продавать ее пирожки? Ну и наглость!
Просить тебя об этом — все равно что микроскопом гвозди забивать. Дура будешь,
если снова пойдешь.
— А куда деваться? — вздохнула Денисия. — Понимаешь, у Степки
период такой. Ее дальнейшая судьбина решается.
— Чего ж тут непонятного, — ядовито рассмеялась Лариса. — С
тех пор как твоя старшая сестрица вышла замуж за банкира, остальные будто
взбесились. Всем им не хуже банкира мужей подавай.
— С тех пор как наша Зойка вышла за банкира, ты ее просто
возненавидела, — удивляя подругу, вставила шпильку Денисия и тут же виновато
добавила:
— А ведь когда-то ты любила ее, даже в пример мне ставила.
Лариса мгновенно разгорячилась.
— Да, — нервно постукивая пальцами по столу, призналась она,
— да, с тех пор как Зойка вышла за банкира, я перестала ее любить. Встречи с
ней всякий раз оставляют в душе след непоправимого горя: кому-то все, кому-то
ничего. Как я живу? Что я вижу? Радуюсь шубке? Да у Зойки их пруд пруди, а я
пашу, как папа Карло, за зарплату, а получается бег на месте. Просто «Алиса в
стране чудес» какая-то: для того, чтобы оставаться на месте, приходится бежать
в два раза быстрей. А тут Зойка со своим банкиром. Как тут не материться? А как
она гордится собой! А как хвастает!
— Пусть так, — согласилась Денисия, — но что в этом плохого?
Да, Зойке нашей, слава богу, повезло…
Лариса ее оборвала:
— Но это еще не повод, чтобы унижать своих подруг. Особенно
тех, которые в люди ее вывели. Ха!
Из грязи да в князи! Гордится она. Было бы чем гордиться.
Банкир через день ей морду бьет, а она гордится. И остальные дуры туда же, за
ней. Особенно глупила Степка. Из кожи вон лезет, принцессу из себя строит, а ты
давай, за нее пирожками торгуй.
Тут уж Денисия не выдержала и встала на защиту младшей
сестры.
— Да, не хочет Степка упустить завидного жениха! — повышая
голос, воскликнула она. — Но ведь действительно такие, как ее Гарик, на дороге
не валяются. Сама понимаешь, если он узнает, кто Степка и откуда да еще кем
работает, сразу шарахнется. Москвичи как черт от ладана шарахаются от лимитчиц.
— Пусть хоть работу поменяет, — уже миролюбиво посоветовала
Лариса, но, не выдержав, тут же ядовито спросила:
— Почему бы удачнице Зойке не устроить младшую сестричку к
своему банкиру?
Денисия, мрачнея, призналась:
— Да на нюх нас банкир не переносит. Чмошницами обзывает
всех, даже здороваться брезгует.
А Степка своей работой довольна. Хозяин прилично платит, не
притесняет, да и пирожками она не каждый день торгует. Раз пять в месяц, не
больше.
— Степанида наторгует, — фыркнула Лариса. — Все пять дней
торгуешь именно ты, добрячка, мать твою. Слушай, не выводи меня лучше, а то
заматерюсь.
Это она могла — Лариска была известная матерщинница. В своей
редакции такой мат гнула, что мониторы краснели. В присутствии Денисии она
сдерживалась, но кто бы знал, чего ей это стоило. Вот и сейчас, беззвучно
пошевелив губами, Лариска оставила все матюки в себе, полушутливо-полувсерьез
перекрестила свой рот и горестно запричитала:
— Ох, Денька, попомни мои слова: уездят тебя неблагодарные
сестрицы. Они, видишь ли, женихов искать приперлись в столицу, а на тебя им
плевать.
Попользуются и забудут. Много Зойка о тебе вспоминает?
Только тогда, когда ты ей нужна, а помощи от нее, миллионерши, никакой. А тебе
надо учиться.
Ты — талант.
— Я учусь.
— Если они дают, учишься по ночам. Ты только на себя
посмотри, под глазами круги, кожа бледная…
Зато сестрицы твои процветают. Эх, дура ты дура, как тут не
материться. Послала бы ты их трехэтажно. Если не умеешь, обращайся ко мне,
научу.
