— Да иду я, иду.
Я свесил ноги с кровати, встал, протер глаза, сунул ноги в брюки. Звонок не умолкал.
— Сказал же — иду! Чего непонятно?
Если бы не вечное похмелье, я бы, конечно, догадался. И если бы догадался, то мог еще какое-то время поваляться в постели: такие визитеры не добившись своего не уходят.
На пороге стоял гнусно ухмыляющийся Осокин. Ну конечно. Кто еще мог так звонить?
Мы молча смотрели друг на друга.
— Дай догадаюсь. Тебя выгнали из больницы за подрыв моральных устоев, да?
— Ты бы лучше догадался пригласить меня войти.
— Проходи. Чувствуй себя как дома. Ты как — один или уже с дамой?
— Твоими бы устами…
Он прошел в прихожую. Я рассмотрел то, как он одет, и удивился. Чужие ботинки со сношенными каблуками — на пару размеров больше, чем нужно. Оттопыренные на коленках брюки, бывшие модными в те годы, когда я учился без ошибок вписывать буквы в строчки прописей. Подростковая рейверская куртка.
— Леша, ты стоял перед моим домом и раздевал прохожих?
Осокин стянул куртку, под которой оказался пиджак со значком токаря третьего разряда на лацкане, и аккуратно повесил ее на вешалку.
— Знал бы ты, Стогов, как сложно выбраться из этой чертовой больницы. При поступлении всю одежду отбирают. А из дома вещи приносить запрещено.
— Поэтому ты решил принарядиться на помойке?
— Бери выше. Все это богатство я двое суток выигрывал в карты у всей больницы. У тебя пиво есть?
Я сказал, чтобы он посмотрел в холодильнике, и пошел умываться. Когда вернулся, Осокин уже сидел на кухне.
Перед ним стояла полупустая бутылка пива («Памятка больному вензаболеванием». Пункт первый: «На весь период лечения больному категорически запрещается потребление любых алкогольных напитков, в том числе пива…») и открытый пакет немецких чипсов («Памятка…» Пункт четвертый: «…В целях успешного лечения больному также запрещается потребление острых, соленых и квашеных продуктов питания…»).
Я достал из холодильника бутылку пива для себя и сел в кресло.
— Рассказывай, сифилитик. Почему вместо того, чтобы избавить добропорядочных граждан от своего общества, ты разгуливаешь на свободе?
Из больницы Осокин сбежал. В четверг днем ему сделали последнюю инъекцию пенициллина, и с тех пор единственное, чем он занимался, — готовился к побегу. Выяснил у старожилов возможные пути обхода постового, выиграл в карты носильные вещи («Не насовсем, только на выходные. Зачем мне это тряпье?») и сиганул через красный больничный забор.
— Понимаешь, мимо милиционера на улицу не пройдешь. Он ворота на ключ запирает. Сам в будке сидит, телик смотрит, а дверь открыта, все видно. Зато если за главный корпус зайти, то по тополям, как по лесенке, на стену забраться можно. А там просто: спрыгиваешь на крышу пивного ларька — и вперед.
— Как пацан. Дай этому офицеру пять долларов США, он тебе ворота откроет и честь отдаст. Или у тебя нет пяти долларов?
— Ты не врубаешься, во что я вляпался. Это же режимная больница. За уход из стационара там положена статья Уголовного кодекса. Все серьезно! Там одних сифилитиков — полтора этажа. И у половины мозги уже через уши капают. Их выпусти наружу — через неделю в городе ни одной здоровой тетки не останется…
Он встал, открыл еще одно пиво, отхлебнул и улыбнулся.
— Ты бы знал, чего я там насмотрелся! Вот бы тебя туда!
— Зачем это?
— На этом материале ты бы сделал себе самое скандальное имя в отечественной журналистике.
— Мне хватает и тех лавров, какие есть. Чужих не надо.
— Лох ты, Стогов, и больше никто. Это же школа жизни! Со мной парень в палате лежит — он вообще не ходит. На процедуры в коляске ездит. У него кличка Мересьев. Я спрашиваю: что это за болезнь? Знаешь, что он ответил? У меня, говорит, за всю жизнь всего одна девчонка была, и я от нее заразился гонореей. Дело-то пустяшное: три дня уколов — и ты в строю. Но он не знал. Решил, что он у девчонки тоже единственный. И не обращал внимания на рези и боль в паху. Долго не обращал — лет пять. А потом — хлоп! — у парня поражение суставов и отказали ноги. Навсегда! Ты врубаешься? Парень делал секс всего с одной девицей в жизни и теперь никогда не сможет ходить!
— Чего ж ты сбежал? Сидел бы в больнице. Набирался жизненного опыта.
— А скучно там. Пока колют пенициллин — вроде ничего. А как доколют — целую неделю лежишь и ждешь: не закапает ли снова. У меня анализы только в следующую среду будут брать. Что ж мне, там до среды и сидеть?
— Да-а.
Осокин ухмыльнулся, еще раз отхлебнул из бутылки и продолжал:
— Позавчера я с девчонкой познакомился.
— Где?
— В больнице.
— Как это?
— Приехала откуда-то… в общем, из задницы. Учится на медсестру. У нас уборщицей подрабатывает. У нее на отделении комнатка с кушеткой. Все по-человечески. Она мне с утра говорит: ты, Леша, парень нормальный. А ведь бывают уроды — вскроешься!.. Выхожу как-то ночью на задний двор, а там… Мужики!.. Такое делают!.. Я к дежурному врачу. Бегом. Он милицию вызвал. И их всех троих забрали. Я ее спрашиваю: «Не понял, почему троих?» А она обиделась и к стенке отвернулась…
— Слушай, как ты можешь?.. В больнице, с медсестрой… Совести у тебя нет… Ты ведь не от гриппа лечишься…
— А что такого? Она же медсестра! Пусть сама думает…
— Тебе этого не хватило, да? И ты решил устроить веселенький уик-энд? С телками и алкоголем?
— С алкоголем — да. А насчет телок — не знаю. Как получится.
— И чего ты хочешь от меня?
— Напейся с другом.
— Вообще-то люблю это дело. Но сегодня я немного занят.
— Ирландцы?
— Ага.
— Расскажи, что там нового?
Я достал себе еще бутылку пива и рассказал Осокину последние новости.
— А твой капитан знал, что Дебби встречалась с Шоном еще в Ирландии?
— Наверное, нет.
— Но предложил следить именно за ней?
— Предложил.
— А ты все равно думаешь, что она не убивала?
— Леша, чего тебе надо?
— Я хочу разобраться.
— Ты бы лучше со своей сигаретой разобрался. Пеплом всю кухню засыпал. Будь осторожнее — вдруг нечаянно уронишь его и в пепельницу.
Осокин усмехнулся.
— Стогов, что у тебя с этой девицей?
— Иди к черту.
Я поставил пустую бутылку на стол и ушел с кухни. Я застелил кровать, погромче включил радио и даже успел подумать о том, как бы мне для сегодняшнего вечера одеться?
