— Это Лена так сказала?
— Процитировала. Близко к тексту.
Значит, исходник был еще хуже.
— И что я должна, по-твоему, сделать? Запасти для него подгузники? Совместить с открытием выставки операцию «Чистая попа»?
Смеется:
— Ма, ты же знаешь: он страшно волнуется.
Я, между прочим, волнуюсь не меньше.
— Но если ты придешь, все будет нормально. Я уверен. И еще он спрашивал, можно ли включить в каталог «Царицу Тамару». Он после выставки сразу вернет. Ты разрешаешь?
— Он же всегда утверждал, что это полный провал художественного замысла!
— А теперь говорит, это лучшее, что он когда-либо написал…
2008, год Крысы
Послесловие автора
Эта книжка не написалась — спелась.
На одном дыхании: а-а-а…
Не знаю, случится ли еще когда-нибудь этот сладкий писательский ужас: когда реальность вдруг искривляется и ты живешь с ощущением, что граница между здешним и «тем» невероятно тонка. Ты слышишь, как «они» «там» ходят, как говорят, как обнимают друг друга. Это чужая жизнь завораживает, подчиняет себе, заставляет чувствовать слишком сильно…
Тогда у меня была и одна вполне «трезвая» мысль: пусть бы женщины полетели, когда будут это читать! Пусть бы они полетели!
Мне казалось, я почти решила задачу. Но мало кто из женщин, прочитавших рукопись, простил мне ее конец.
А я ничего не могла изменить: любовь порой слишком многого хочет.
Среди первых читателей рукописи были мужчины. Одни читали жадно, другие — с отвращением. И почти никто не скрывал свою ненависть к героине.
Я тогда поймала себя на мысли: «Так вам!»
То есть это, конечно, была не мысль. Даже не мыслишка, а еле слышный писк: «так вам!»
И если кто-то решит упрекнуть меня в феминизме, то феминизм здесь такой же, как этот писк, — сильно ослабленный привычным женским конформизмом. А женский конформизм, он — как желудочный сок, подчиненный условным рефлексам: вырабатывается при виде мужчины.
Хотя я могу сказать по-другому: любовь порою невыносима.
Но если бы я была не совсем я, а кто-то другой, рациональный, и меня бы спросили: зачем ты все это сделала? Это что, вообще? К чему?
Тогда бы я ответила так: я написала антисталинскую, антитоталитарную книжку.
Я хотела показать, как насилие, учиненное над родителями наших родителей, его сокрушительные последствия настигают нас через три поколения. Как последствия эти вторгаются в святая святых, прямо вглубь человека, искажая то, что, казалось бы, совсем не имеет к нему отношения, — нашу способность любить, а вместе с нею — всю жизнь.
Такая художественная иллюстрация к основам психоанализа.
В свое время меня поразил один факт: Фрейд, легендарный Фрейд, имя которого часто вызывает усмешку и которое принято упоминать чуть ли не как эвфемизм, чье учение в нашем сознании связано с началом XX века, — Фрейд (тогда еще в общем-то не очень старый) оказался свидетелем прихода нацистов к власти. Он пережил — наряду с другими ужасами — сожжение собственных книг.
Почему его книги жгли? Не только потому, что Фрейд был евреем, а психоанализ оскорблял бюргерскую мораль. Психоанализ пытался сказать: тоталитарное не только подминает под себя целые страны и сводит народы с ума. Оно обладает ужасной способностью проникать в человека наподобие радиации. Оно лишает нас не только каких-то там «прав человека», но и уродует то, что, казалось бы, ничему не подвластно, — наш «основной инстинкт», нашу сексуальность.
Вот это я хотела сказать громко, четко и доходчиво тем, кому сейчас чуть больше шестнадцати. Кто уже знает об «основном инстинкте», а ни о чем другом не то чтобы знать не хочет, но не сильно задумывается. Вроде бы нет оснований.
А вообще-то это для женщин. Для всех.
И для некоторых мужчин.
М.А.
