Вступление
Детство я провёл в коммуналке, в Москве.
Дом наш был знатный! Возвели его, пятиэтажного, аккурат перед началом Первой мировой, и заселилась в него богатая знать: купчины, промышленники, генералы и чиновники московского правительства. В каждой квартире семь комнат, да при кухне закуток для кухарки, и в прихожей ещё «служебная» комнатушка для горничной.
Но после 1917 года вся эта публика куда-то сгинула, а дом наполнили люди простые: крестьяне, бросившие нивы, чтобы стать пролетариями, и пролетарии, возжелавшие стать студентами. Селился и прочий всякий народ, включая прощелыг и милиционеров.
Сначала в доме часто менялись жильцы: одни въезжали, другие уезжали, но с установлением контроля властей за порядком всё кое-как успокоилось. Когда я родился, комнаты были заняты разными семьями, на входной двери было приколочено несколько почтовых ящиков, а косяк украшали восемь разномастных кнопок от электрических звонков. И при каждом звонке имелась табличка с фамилией. Помимо нашей, помню несколько: «Туголесовы», «Бреннер» (эта Бреннер уже на моей памяти чудесным образом превратилась в Иванову и сменила табличку), «Сидоровы»…
Один из моих соседей был журналистом: писал статьи, репортажи — в общем, производил контент для наполнения страниц журналов и газет. Начинал в тридцатые годы на Алтае, был военным корреспондентом во время Великой Отечественной. После Всемирного фестиваля молодёжи и студентов (1957) поселился в Москве и работал в «Огоньке». Когда мы с ним стали общаться, уже пенсионерствовал.
По сути, он — автор книги, которую вы держите в руках.
Написал он её о своём друге Василии Одинокове, которого на фронте звали Васей Блаженным. Самого себя тоже «вставил» в книгу, но под выдуманным именем: Семёнов Мирон Васильевич. Это имя он использовал как псевдоним для статей в «Вечёрке». Придумал себе замечательную подпись: «Мир. В. Сем», в таких завитушечках, что получалось «Мир всем». Я его только под этим именем и знал.
Книгу его советские издательства печатать отказались.
Много позже я, ознакомившись с архивом писателя, понял, в чём была причина отказов. Редакторы наверняка углядели в тексте «мистику» и «религиозное мракобесие». Кроме того, ещё одного героя романа — И. В. Сталина — Мирон Васильевич показал не так, как это было принято после ХХ съезда партии.
Наша семья в конце концов получила квартиру, и мы уехали из той коммуналки. За следующие годы я виделся с Мироном Васильевичем только два или три раза. А в 1993 году мне позвонила оттуда соседка Света, поселившаяся в комнате Бреннер-Ивановой в 1975-м, после того как та уехала в Израиль, и сообщила, что старик умер, и уже даже похоронили. Я немедленно приехал. Наследников у покойного не оказалось: жена умерла давным-давно, дочь сгинула в нетях. Взять в его комнате соседям было нечего, кроме дряхлой мебели, книг и бумаг. Мебель они поделили, а выносить оставшееся барахло на помойку всем было лень — вот меня и позвали.
Я стал владельцем бюстика Сталина и нескольких коробок, набитых рукописями, газетными вырезками, блокнотами и прочими записями. Была среди них и папочка, озаглавленная «Житие Василия Блаженного. Документальный роман». Бывая на даче, где эти коробки лежали у меня долгие годы, я иногда просматривал папки старого журналиста. И вызрела у меня мысль переработать его книгу — в том виде, в каком она была, её всё равно никто бы не издал. И вообще, так, как он, сейчас не пишут.
Переделав начисто главы романа, я вставил между ними документы, письма, выдержки из записной книжки Мирона Семёнова (которые не всегда понятно, к какому времени относятся), хранившиеся в его папках.
Дмитрий Калюжный
Глава первая
Экзамены по общественным дисциплинам на геологическом факультете, проходившие по традиции при открытых дверях, превратились в дискуссию! Понятно, почему. В зале сидели не только ожидавшие своей очереди студенты, но и зрители. Преподаватель, доцент Иван Степанович Загребский, пригласил старшекурсников, а некоторые экзаменуемые пришли с девушками, ведь сдачей общественных дисциплин заканчивался учебный 1940/1941 год, и, сдав экзамен, можно уже было идти гулять. Отдохнуть давали всего несколько дней, а в последнюю неделю июня у всех студентов начиналась производственная практика «в поле». Иначе говоря, они, будущие геологи, скоро отправятся в неведомые края.
В таких условиях хочешь не хочешь, а дискуссия разгорится обязательно! Кто-то хочет перед девушкой своей блеснуть эрудицией, а кто-то… А неважно, по какой причине — но факт есть факт: плавное течение экзамена прервалось.
Отвечала Надя Присыпкина, одна из пяти в их учебной группе девиц, и отвечала на вопрос о разнице между организацией труда при капитализме и при социализме. Оттарабанив мнения классиков марксизма о капиталистической эксплуатации наёмного труда, она затем восторженным голосом поведала о преимуществах свободного труда при социализме и перешла к описанию счастья, которое ждёт человечество, поскольку свободный труд намного производительнее несвободного и социалистическая экономика непременно побьёт капиталистическую.
Кто-то крикнул с места, не поднимая руки:
— Социализм велик не потому, что экономически выгоден, а потому, что справедлив!
— Одно другому не мешает! — весело возразил другой.
— Это что за неорганизованные вопли? — возмутился доцент Загребский. — Извольте придерживаться общепринятых правил диспута.
Тут-то и началось.
Капитализму припомнили и хищничество колонизаторов, и кризисы, и ссудный процент. Один из старшекурсников привёл известный случай, произошедший в США несколько лет назад: ради того, чтобы сохранить высокую цену на апельсины и бензин, монополисты уничтожили «лишние» апельсины, заливая их «лишним» бензином.
— В голодной Америке империалистический президент Рузвельт приказал уничтожить шесть миллионов голов свиней! И запахать десять миллионов акров хлопковых плантаций!
— Это не по теме, — заметил преподаватель. — Мы говорим об организации труда.
Старшекурсник засмеялся и сел, а руку поднял Вася Одиноков. Дождавшись разрешения преподавателя, саркастически сказал:
— Конечно, организация труда по уничтожению апельсинов и свиней была на высшем уровне. И этот труд оплатили! А вот основной закон социализма — в справедливой оплате не просто какого-то, а общественно полезного труда! От каждого по способностям, каждому по труду. Вся проблема в полезности труда. Разве уничтожение продуктов питания полезно обществу? Вот если бы зарплату платили не за уничтожение, а за распределение апельсинов и бензина среди бедных, тогда…
— Так ведь нет же критерия определения полезности труда, — вмешался однокурсник Васи, Гарик Вяльев. — Возьми бульварные романчики. Труд тех, кто их пишет — он общественно полезный или как?
