Она вообще-то была послушной девочкой, и когда мы с мужем уходили три раза в день по гонгу в столовую, то строго-настрого наказывали ей оставаться дома, но никогда ее не закрывали (если собаку запирают в тесном помещении, она воспринимает это как наказание), и она обычно ждала на крылечке нашего крошечного бунгало. Но однажды нас что-то отвлекло; заслышав гонг, мы отправились на обед, забыв дать ей команду, и Глаша бодро побежала за нами. Спохватившись уже почти у самого здания столовой, куда собакам был вход строго воспрещен, я повернулась и повелительным жестом, подкрепленным словами, отослала ее домой; она нехотя поплелась обратно. Потом нам рассказывали, что Глаша шла по тропинке к домику, мотая головой, подметая ушами землю и что-то сердито бормоча себе под нос. Впоследствии выяснилось, что одной руганью дело не ограничилось: она пошла жаловаться на хозяев коллеге, которая жила в соседнем домике, и получила от нее в утешение кусочек сыра. Так как эта добрая душа в тот момент находилась на территории, которую Глаша считала своей, то формально запрет не был нарушен.
А на следующий год мы с ней жили уже не в самом лагере, а за его забором, в палатке. В этих условиях Глаша просто расцвела! Она мгновенно усвоила, что палатка — это дом, притом дом очень удобный: входить и выходить при этом можно сколько угодно и когда угодно, независимо от воли и желания хозяев.
Например, легко укладываться спать в детское время, не дожидаясь родителей. Дело в том, что у нашей собаки была одна особенность: ровно в десять вечера она ложилась спать, где бы она ни была. Когда мы в первый раз взяли ее в экспедицию, то однажды вечером страшно перепугались: мы находились довольно далеко и от самого лагеря, и от своего домика, сидели у костра и готовили шашлык, когда собака вдруг пропала. Муж нашел ее на ступеньках родного бунгало: она дремала перед закрытой дверью.
После этого мы уже не впадали в панику, когда были в гостях и ровно без пяти десять собака исчезала. «Светская жизнь» на биостанции начиналась обычно где-то в половине десятого, одновременно с наступлением темноты, когда ученые заканчивают свои дневные труды. Глаша нас сопровождала, куда бы мы ни направлялись, а потом незаметно растворялась во мраке. Когда мы уже ночью возвращались к себе, то обнаруживали ее спящей на своем коврике в палатке. Зато она компенсировала свое отсутствие на вечерних посиделках утренней активностью, о которой мы долгое время и не подозревали; о ней нам рассказали впоследствии другие «подзаборные» — так называли тех, кто жил в палатках не на самой биостанции, а за ее забором — наши соседи, которые по молодости лет нередко проводили ночи напролет у костра. Оказывается, ровно в четыре часа, когда в этих местах летом наступает рассвет, Глаша ползком вылезала из палатки, воровато оглядываясь. Потянувшись и размявшись, она обходила злачные места: кострища, где накануне жарили шашлыки и курочку; впрочем, как и все местные собаки, она не пренебрегала и селедочными головами. Сделав полный круг, она бесшумно возвращалась и ложилась спать, чтобы поздним утром проснуться и встать одновременно с хозяевами. В полевых условиях она вообще чуть ли не полностью одичала — стала гулять сама по себе, как кошка. Она никак не могла понять, зачем ее идиоты хозяева настаивают на прогулках: ведь стоит отойти немножко от палатки, и вот тебе туалет. Впрочем, сначала она уходила на прогулку вместе со мной, но метров через сто исчезала в кустах, а потом вообще плюнула на приличия и стала ходить как, когда и куда ей вздумается. Как-то раз, когда собака отсутствовала больше часа и мы уже готовы были отправиться на ее поиски, к нам прибежала маленькая дочка научных сотрудников.
— Тетя Оля, — затараторила она, — мама велела вам передать, чтобы вы не беспокоились о Глаше. Она только что вышла из леса, что-то дожевывая, окунулась в море и сейчас направляется домой.
После этого мы перестали волноваться и махнули на нее рукой: одичала так одичала. Нам рассказывали, что каждое утро она обязательно посещала биостанцию, причем во время своего инспекционного осмотра заходила в каждый домик, так что ее «в лицо» знали даже рабочие-строители, жившие на отшибе и мало общавшиеся с остальными обитателями. Впрочем, иногда она разыгрывала из себя послушную домашнюю собачку. Как-то раз, собираясь на море, мы не стали дожидаться ее возвращения из «тура», а махнули на нее рукой и ушли. Потом нам что-то понадобилось из палатки, муж пошел за этой вещью — и вернулся вдвоем с собакой, причем она шествовала с ним рядом, у ноги, как обученная немецкая овчарка. Тешу себя мыслью, что ей стало скучно в нашем маленьком палаточном лагере без хозяев…
Нельзя было назвать Глашу гениальной, но лоб у нее был поистине сократовский, необычайно крутой. Когда она думала, на лбу появлялись глубокие морщины; когда же она понимала, что ей делать дальше, лоб разглаживался. Учить ее элементарным трюкам оказалось очень легко. А с выученными трюками она расправлялась лихо. Как-то раз в экспедиции во время общего праздника я отвлеклась на минуту и выпустила ее из поля зрения. Только услышав общий смех за детским столом, я увидела «пасшуюся» там Глашу. Передние ее лапки так и мелькали в воздухе, а содержимое тарелок детей быстро исчезало в ее желудке за «десятую» или «двенадцатую» лапу.
А еще наша Глаша обладала ярко выраженной эмпатией: она прекрасно чувствовала настроение близких людей и, если кто-то из нас был расстроен, тут же кидалась его вылизывать. Правда, она не всегда могла отличить смех от плача. Однажды Глаша чуть не сорвала мне сеанс гипноза. Пациентка, которую она хорошо знала, в состоянии гипнотического транса зарыдала, как и было положено в тот момент по сценарию, и моя собачка ринулась ее утешать — хорошо, что я умудрилась перехватить ее в самый последний миг. Ей бы вообще работать психотерапевтом: когда у меня тяжело заболел отец, она с упоением вылизывала мою мать, которую в обычное время не слишком жаловала из-за самой банальной ревности.
Давно уже нет с нами Глаши, которая прожила с нами до глубокой старости; надеюсь, она в собачьем раю. У нас на стене висит ее портрет. Последние несколько лет место рядом со мной на диване занимает очаровательное существо, с идеальным собачьим характером, умный, веселый и игривый пес — и при этом абсолютно не кусачий. А я все тоскую по Глаше — несмотря на ее скверный характер, а может, благодаря ему. Да, характер у нее был, да еще какой! Как ни странно, ангелов любят меньше, чем стерв…
Дневник одной кошки
Меня зовут Динка. Я — маленькая кошечка, родом из далекой страны, которую называют Персия. Я Персию никогда не видела, но мне туда не хочется. Мне и дома хорошо. Правда, народа у нас много: кроме меня, еще моя мама Дуся, мой брат Толстик, моя сестра Кнопка. Есть и еще существо тоже на четырех лапах, но на нас, кошек, не похожее. Зовут ее (это она) Санни, а из разговоров хозяев я поняла, что это собака. Хозяева — это те, кто на двух ногах, и их много. Больше трех: старшая хозяйка, две хозяйки поменьше и хозяин. Они передвигаются на двух ногах (наверное, страшно неудобно) и очень большие. Они нас кормят, ласкают, а еще следят за порядком в доме. Порядок, по их мнению, совсем не то, что считаем мы, кошки, а за его нарушение они нас наказывают — не больно, не так, как мама Дуся, но очень обидно. Но мы, кошки, хитрые, и их легко обманываем. Я люблю сидеть на коленях у хозяина, он очень хорошо умеет гладить. Хозяева думают, что они главные в доме, но на самом деле главная — это моя мама Дуся. Ей все подчиняются, даже Санни, и порядок она наводит лучше, чем люди. Хозяева ее уважают. Я горжусь тем, что я кошка, быть кошкой очень почетно.
