— Что они говорят? Что они там говорят?! Они говорят, что папа мне не отец.
Я молчала. Хотела сказать «врут», но не решилась.
Вадим зарыдал на крик:
— А, молчите! Значит, правда!
Я стояла над ним, не зная, чем его успокоить. Вадим рыдал отчаянно, перекидывая голову туда и сюда, при каждом движении на горле вздрагивал тоненький кадычок. Яростность его горя меня поразила. Я для чего-то пыталась открыть ему лицо, отвести в сторону крепко сжатые пальцы. Когда мне это удалось, он укусил меня за руку. Боже мой, я ему не помогла, я к нему не пробилась. Я поднесла укушенную руку к губам… Он вскочил бешеный, кинулся в дверь.
— Никогда к вам не приду, так и знайте!
Поздно вечером пришла Анфиса, плакала:
— Злые какие люди! Зачем надо было ребенка смущать? Жили себе и жили…
— Они не нарочно. Он случайно услышал.
— Нет, нарочно! Капа давно на меня зуб точит. У меня сын, а у нее умер. И ваша Ада тоже злыдня порядочная. Завидует мне, что у меня сын, вот и сговорились сына отнять…
— Неверно это, Анфиса Максимовна, зачем на людей наговаривать?
— А, так вы за них? Они злодейство сделали, а вы оправдываете? Ладно же! Так и будем знать: они вам дороже меня.
Перестала плакать, ушла. На этот раз замкнулась надолго. Проходя на кухне мимо меня с Капой, отворачивалась. Отказалась за меня дежурить. Теперь в мое дежурство мыла полы Капа, а Анфиса в эти дни становилась как бешеная, ногой толкала ведро… Как-то раз я по привычке повесила белье на ее веревку. Прихожу — сорвано, лежит на столе, а стол грязный.
— Ну уж это, знаете… — сказала я, налила воды и стала стирать дрожащими руками.
— Вешай на мою, не стесняйся, — сказала Капа. — Мне веревки не жаль.
Я и повесила. Что тут было!
Словом, бушевали коммунальные страсти. Я страдала, и Анфиса страдала. Я была права, и она права.
Где-то в этих сложностях я потеряла из виду Вадима. Он ко мне не заходил, а когда встречал меня в коридоре, опускал голову и бычился. Я перед ним не заискивала — из гордости. Проклятая дура! Нашла с кем гордиться — с ребенком! Не прощу этого себе во веки веков! Потому что именно тогда я потеряла Вадима. Анфиса понемногу, не скоро, вернулась, а Вадим — нет.
Бедный, как ему, верно, хотелось отвести душу, если он стал ходить к Аде Ефимовне! Первый раз, когда я это обнаружила, ревность меня так и ударила. Комната Ады рядом с моей. Однажды я услышала ее картавый щебет, русалочий смех. Ясно, у нее кто-то был. Мужчина?… Нет, я поняла, что у нее Вадим. Он что-то ей говорил горячо, взрывчато, я узнала его голос, слова "все врут"… А она смеялась. Она с ним не спорила, она смеялась. Я ударила кулаком по подоконнику и не заметила, что расшибла руку. Это глупо: руки мне надо беречь.
С тех пор Вадим начал ходить к Аде, а меня стал избегать. Может быть, стыдился своей вспышки, не знал, как ее загладить? А вернее, в это тяжелое время именно Ада была нужна ему, не я. Я была слишком тяжела, серьезна, инстинктом его тянуло к ней. Собака ведь тоже знает, какую ей есть траву…
В тот вечер Вадим был у Ады чуть ли не в первый раз. Он постучал в дверь.
— Кто там? Впрочем, входите, я уже одета.
Вадим вошел…
— Можно?
— Конечно, что за вопрос. Все можно. Садись, я сейчас кончу.
Ада Ефимовна перед зеркалом наносила на лицо последние штрихи. Кончила, повернулась к Вадиму:
— Не правда ли, я пикантная?
— Я в этом не понимаю.
— Надо понимать красоту. Красота — это стержень духовной жизни.
Вадиму про стержень понравилось.
А комната у Ады Ефимовны забавная, как игрушка. Занавески смешные, с зайчиками, как в детском садике. В углу на тахте, раскинув руки, огромная кукла.
— Это Алиса, — сказала Ада Ефимовна. — Познакомься с моей дочкой Алисой.
— Зачем у вас кукла? — спросил Вадим.
— Поклонники подарили. Заграничная, глаза закрывает, говорит. Вот попробуй.
Вадим попробовал, и правда: открывает глаза, закрывает и животом говорит вроде «мама», не по-русски. Вадим поиграл куклой не без удовольствия, но быстро опомнился.
— Зачем вам кукла, вы же взрослая.
— Взрослому тоже надо поиграть. Что наша жизнь? Игра.
Последние слова она пропела, закатив глазки.
Вадиму тоже понравилось. Это правильно, что жизнь — игра. Игра — это почти вранье, только весело.
Поговорили о разном: о школе, об отметках, о коте Барсе, которого Вадим опять привязал за хвост к двери уборной. Человек входит, а кот ревет. Ада похохатывала, щурила глаза-луночки:
— Ну Вадим, ну можно ли быть таким жестоким?
С Адой было легко. Выпили чаю с конфетами. Посмотрели фото на стенках — все стены обвешаны. Больше все портреты самой Ады Ефимовны в разных ролях: то с веером, то в цилиндре, то в полосатом купальнике. Висели еще портреты разных мужчин, с усами и без усов, с плащами и без плащей, у всех рты открытые, поют.
— Мои товарищи по сцене, — объяснила Ада Ефимовна. — Сцена — это целый мир. Ты этого пока не понимаешь, после поймешь.
— А это кто, жирный? — спросил Вадим.
Жирный ему особенно не понравился — пышным пузом, разинутым ртом.
— Это мой первый муж. Он был не жирный, а полный, представительный. Мужчине полнота не вредит, это женщина должна беречь фигуру.
— Он умер?
— Нет, зачем умер? Поет. Выдающийся артист.
Она назвала фамилию, которая Вадиму ничего не сказала.
— Почему же Капа говорит, что вы вдова?
— Это по третьему мужу. Он действительно умер, хотя предварительно меня бросил. От этих переживаний у меня и голос пропал. А какой был голос! Чистое серебро. — Ада Ефимовна слегка припечалилась, но тут же опять рассмеялась. — Ты еще молод, ты не знаешь, что значит тоска по прошлому. Но зачем унывать? Жизнь прекрасна! В ней столько радостей: музыка, любовь, природа, архитектура…
Вадиму было и стыдно слушать ее и как-то приятно.
— Ну, я пошел. Спасибо за чай, за конфеты.
— Не за что. Приходи опять. Если бы ты знал, как я одинока…
Когда Вадим ушел, Ада Ефимовна начала отходить ко сну. Это серьезное дело занимало у нее ежедневно часа два, не меньше. Постелить постель, взбить подушечку. Разложить аккуратно ночную рубашечку с кружевцами. Потом — омовения, лосьоны, питательный крем трех сортов. На ночной столик — стакан сладкого чая, печеньице. Любила, ночью проснувшись, куснуть сладенького.
Окончив приготовления, легла. Но не спалось: вспоминался Вадим. Хороший мальчик, хотя и озлобленный. Мог бы и у нее быть такой сын, если б не сделать одного из абортов… Жизнь, посвященная себе, ее ужаснула. А что, в сущности, было в этой жизни? Любовь? Настоящей любви не было. Она-то готова была любить по-настоящему, до гроба, но обстоятельства не позволяли: вечно ее бросали, обманывали. Вспоминая о своей жизни, где не было любви, а были только мужчины и аборты, Ада Ефимовна горько заплакала…
