Удивителен был этот покой. Тишина. Все внутри замерло. Ни одной мысли.
Первой мыслью, которую он осознал, была мысль о хлебе. Хотелось есть.
Он встал, завязал ушанку, поправил шарф, взял за веревку сани и двинулся в путь.
Он шел туда, домой, где были люди, немного тепла, немного еды и где для него, наверное, был оставлен белковый суп из дрожжей.
Он шел упрямо, наклонясь против ветра, и санки, как послушная собачка, бежали с ним рядом.
Часть четвертая
«…Результаты голосования:
Двадцать три — за, два — против, и один бюллетень признан недействительным.
На основании подсчета голосов комиссия считает принятым решение:
Присвоить Левину Константину Исааковичу ученую степень кандидата технических наук.
Следуют подписи членов комиссии».
Кто-то хлопнул в ладоши — раньше времени. Председательствующий строго поглядел поверх очков.
— Товарищи члены совета, нам предстоит утвердить протокол. Кто за утверждение? Так. Кто против? Нет. Воздержался? Нет. Протокол утверждается единогласно.
…Аплодисменты. Ух ты, как долго.
Председатель совета — директор института Сергей Петрович Пахомов — тяжело обвисая пузом, спустился с помоста и обеими руками несколько раз тряхнул руку Константина Левина. Синие свиные глазки ласково глядели из-под взъерошенных, седоватых бровей. Руки у директора были полные, бледные, холодные на ощупь, в крупных веснушках — каждая с гривенник. Он мял Костину руку и никак не мог отпустить. Слава Богу, отпустил. Начали подходить с поздравлениями другие…
Отовсюду руки. Сколько их! На минуту мир обратился в плакат: сонмище добрых, дружеских протянутых рук.
Интересно, кто же все-таки голосовал против? Среди тех рук, которые он сейчас пожимает, наверняка есть две — «против». Нет, зачем о них сейчас думать? Вон сколько радостных рук — каждая «за».
И вот среди рук одна — дороже всех. Тонкая, смуглая рука. Юра. Друг. Нет, больше друга — брат. Нет, ничего нет больше друга. Друг.
— Поздравляю, старик. Молодцом.
— Спасибо, Юра. Без тебя бы…
— Ну, пошел. Ересь.
Подошла Анна Игнатьевна. Широкое, некрасивое лицо сияет, кожа под крашеными полосками редких бровей покраснела пятнами.
— Ну, поздравляю, — сказала она басом. — Теперь вы себе можете представить ощущение только что родившей женщины. Совершенно одно и то же. Я-то знаю, мне приходилось и то и другое…
— Стараюсь, Анна Игнатьевна.
— Ну-ну.
Руки, руки. А вот и профессор Поспелов, Николай Прокофьевич. Острый нос, острый кадык — весь углом.
— Слушал вас с удовольствием. Не так уж часто приходится слышать речь культурного человека. Особенно в вашем поколении. Позвольте, однако, заметить, что в слове «проведены» ударение ставится на последнем слоге.
— А я как сказал?
— Проведены.
— Какой ужас! Так и сказал?
— Да, к сожалению.
— Не понимаю, как это могло случиться. Я сам этого терпеть не могу.
— Ничего не поделаешь. Веянье времени. Я сам однажды с трибуны сказал: «современный».
А вот и лаборант Володя — розовый, с вертикальным вихром и несимметричными ушами. Мальчик только-только из десятилетки, а толковый. Вот кто подлинно рад — как за самого себя. Жмет руку, словно насос качает.
— Спасибо, Володя, милый.
Подошла стенографистка, Надюша Пустовойтова.
— Поздравляю, Константин Исаакович. И знаете, за вами очень легко было писать. Я почти ничего не спутала. Только в одном месте, какие-то статистические процессы…
— Стохастические, Надюша…
— Ой, наврала. Вы потом посмотрите стенограмму?
— Конечно. Только я не люблю читать свои стенограммы. Очень уж глупо получается. Читаю и думаю: неужели я и вправду такой дурак?
— Это не вы один.
— Что? Все дураки?
— Нет, я не это хотела сказать. Я хотела сказать, что, когда записываешь, даже совсем точно записываешь, устная речь меняется. Говорит человек — умно. А запишешь — глупо. Может быть, он, когда говорит, скрашивает чем-нибудь, улыбкой, что ли.
— Ого, Надюша, а вы, оказывается, можете говорить длинные речи.
— Это я редко. Так я занесу стенограмму? Где вас найти?
— В лаборатории, как всегда.
Зал, группками, беседуя, начал расходиться. Костя вышел в коридор. Еще тянулись к нему запоздалые руки, но в основном все было кончено. Кандидат.
Его подхватил под руку Юра:
— Еще раз поздравляю. К тебе не пробьешься. Хорошо держался. В ответе на вопрос Яковлева чуть-чуть сбился: надо было определеннее подчеркнуть роль запаздывающего звена.
— Да, пожалуй… А Васильев-то? Со своим философским вопросом? Насчет познаваемости мира?
— Хотел выслужиться. А что вышло? Ох, трудно дураку жить на свете…
— Да ну его к черту. Слушай, Юра, я счастлив.
— Естественно. Я тоже в аналогичной ситуации был счастлив.
— Постой, мне приглашать нужно. Помоги-ка мне. Все разбежались.
— Ничего, разыщем. Кого приглашать?
— Старика, разумеется. Оппонентов. Поспелова. Анну Игнатьевну. Лабораторию, конечно, всю. В общем, на твое усмотрение. Только учти — комната восемнадцать метров. Сегодня, ровно в восемь.
— Васильева звать?
— Черт с ним, пригласи на разводку. Без хорошего дурака вечер не вечер. Ну, беги скорее.
— Добро.
Они разошлись в разные стороны — приглашать. «Как это делается? — размышлял Костя. — Меня самого раз сто приглашали, а я не запомнил — какими словами: „Позвольте пригласить вас сегодня ко мне“, или: „Разрешите пригласить вас…“, или: „Я бы хотел пригласить вас на небольшой вечер по поводу сегодняшнего события“? Фу-ты, пошлость какая! „Я бы хотел…“ Почему „бы“?»
Он подошел к Анне Игнатьевне.
— Анна Игнатьевна…
— Что, Костя? Вы позволите мне, старухе, называть вас «Костя»?
— Что вы, Анна Игнатьевна, какая вы старуха. Не позволю.
— Брови щиплю. Губы мажу. Стараюсь не опускаться. А все-таки по сравнению с вами я старуха.
— Анна Игнатьевна…
— В вашем-то возрасте я еще ничего была. Вам сколько? Тридцать пять?
— Тридцать один.
— У, совсем мальчик. А седины-то у вас порядочно. Я думала — тридцать пять. Или сорок, но молодо выглядите.
— Анна Игнатьевна, позвольте вас пригласить…
