Легко касаясь пальцами имен и заглавий, она двинулась дальше в мягких предзакатных лучах, проникавших сквозь высокие библиотечные окна.
— Помнишь историю, как жена Хемингуэя забыла в поезде рукопись его романа, которую так и не удалось найти?
— И что он предпринял — развод или убийство?
— Некоторое время они еще прожили в браке. Как бы то ни было, эта рукопись хранится здесь.
Кардифф посмотрел на потрепанную папку с наклейкой, отпечатанной на пишущей машинке: «Предгорья Килиманджаро».
— Ты это читала?
— Нет, у нас никто не решается. Если эта книга под стать его величайшим произведениям, мы этого не переживем, потому что ей суждено остаться в забвении. Если же она не столь хороша — тем мучительнее для нас. Не иначе как Папа Хемингуэй сам решил, что лучше ей считаться утерянной. Он потом написал другую книгу, изменив заглавие на «Снега Килиманджаро».
— Откуда тебе знать, как он сам решил?
— На той же неделе, когда он хватился рукописи, мы дали объявление. «Папа» не сделал и такой малости. Отправили мы ему экземпляр по почте. Он даже не ответил, а год спустя опубликовал «Снега».
Она снова пошла дальше, пробегая пальцами по переплетам.
— Последнее стихотворение Эдгара Аллана По, отвергнутое. Последняя повесть Германа Мелвилла, так и не увидевшая свет.
— Откуда это взялось?
— В последние часы жизни каждого мы оказывались у их смертного ложа. Умирающие, бывает, произносят что-то нечленораздельное. Кому знаком язык беспамятства, тот поймет эти странные, печальные истины. Мы, как ночные хранители, стояли рядом, ловили последнюю искру жизни и, обращаясь в слух, запоминали каждое слово. С какой целью? Раз уж мы — странники во времени, нам казалось разумным сохранять все, что можно, на пути к вечности, спасать то, что исчезнет навек, если останется незамеченным, и отдавать этому хотя бы маленький кусочек своей бесконечной кочевой жизни. Так мы охраняли Трою и ее развалины, просеивали египетские пески, чтобы найти камешки мудрости, которые надо держать под языком для чистоты речи; а кроме всего прочего, мы по-кошачьи вбирали в себя последнее дыхание смертных, улавливали, а потом и публиковали их шепоты. Коль скоро достался нам дар долгожительства, мы должны хотя бы наделить им безжизненные сущности: романы, стихи, пьесы — книги, которые оживают только под живым взором. Принял дар — отплати за него сторицей. Со времен Иисуса из Назарета и до завтрашнего полудня наше главное сокровище — эта библиотека и ее беззвучная речь. Каждый том — как Лазарь, понимаешь меня? Ты, читатель, открыв первую страницу, призываешь Лазаря к воскрешению. И он воскресает раз за разом, книга продолжает жить, мертвые слова оживают от теплого взгляда.
— Никогда не задумывался… — начал Кардифф.
— А ты задумайся, — улыбнулась она и продолжила: — Теперь пора на пикник — отмечать неизвестно что. Но не пойти нельзя.
Глава 25
Пикник был устроен на лужайке позади «Герба египетских песков».
— Тебе слово! — выкрикнул кто-то из собравшихся.
— Не знаю, с чего начать, — замялся Кардифф.
— С самого начала! — По лужайке прокатился негромкий смешок.
Набрав побольше воздуху, Кардифф решился.
— Очевидно, вы уже знаете, что Департамент дорожного строительства произвел замеры от Финикса к востоку и северу, а также от Гэллапа — к северу и западу. Новая автомагистраль пройдет по касательной к восемьдесят девятой широте в восьмидесяти милях к западу от сороковой долготы.
На дальнем краю лужайки кто-то выронил сэндвич и закричал:
— Господи, да ведь это прямо здесь!
— Ни за что! — выкрикнул другой голос, и десяток других шепотом подхватил: — Ни за что!
— Это невозможно, — отрезал кто-то еще.
— Для власть имущих, — тихо сказал Кардифф, — возможно все.
— Нет у них такого права! — воскликнула одна из женщин.
— Право у них есть. В вашем штате вопросы дорожного строительства никогда не выносились на референдум. Люди с большой дороги — вдумайтесь в эти слова! — люди с большой дорога действуют на свой страх и риск.
— И ты специально приехал, чтобы нас предостеречь? — уточнил Элиас Калпеппер.
— Нет, — вспыхнул Кардифф.
— Значит, собирался умолчать?
— Просто хотел посмотреть ваш город. У меня не было определенных планов. Я думал, вам и так все известно.
— Ничего нам не известно, — бросил Элиас Калпеппер. — Боже правый. Ты с таким же успехом мог объявить: в этом городе ожидается извержение Везувия.
— Должен признаться, — сказал Кардифф, — что, увидев ваши лица, разделив с вами завтрак, обед и ужин, я понял, что не смогу утаить от вас правду.
— Повтори-ка с самого начала, — распорядился Калпеппер.
Кардифф нашел глазами Неф, и та еле заметно кивнула.
— Ведомственная комиссия… Полыхнула молния. Твердь содрогнулась. На Землю упала комета. Кошки попрыгали с крыш. Собаки, прикусив хвосты, подохли.
Зеленеющая сочной травой лужайка опустела. «Господи, — молча вскричал Кардифф, — неужели это из-за меня?»
— Идиот, придурок, урод, безмозглый тупой болван! — забормотал он.
А открыв глаза, увидел стоящую на зеленом склоне Неф, которая обращалась к нему:
— Иди-ка сюда, в тень. А то заработаешь солнечный удар.
И он перебрался в тень.
Глава 26
«Боже правый, — думал Кардифф, — подсолнухи — и те от меня отвернулись». Их физиономии были ему не видны, но он не сомневался, что они сурово нахмурились.
— Я пуст, — в конце концов произнес он. — Вывернул душу наизнанку. Теперь, Неф, твой черед.
— Ну что ж, — согласилась она и принялась вынимать из корзины сэндвичи, отрезать ломти хлеба и намазывать их маслом, чтобы накормить его, не прерывая рассказа. — В нашем городке весь народ пришлый, — начала она. — Перебирались сюда один за другим. Когда-то давным-давно селились мы и в Риме, и в Париже, и в Афинах, и в Далласе, и в Портленде, пока не прознали, что есть уголок в штате Аризона, где можно собраться всем вместе. Сперва назвали это место Обителью, но поняли, что звучит нелепо. Саммертон, по моему разумению, тоже нелепо, но как-то приросло. «Летний город» — тут тебе и цветы, и продолжение жизни. Мы-то выросли кто где: одни в Мадриде, другие в Дублине, третьи в Милуоки, а иные во Франции, в Италии. На первых порах, давным-давно, рождались у наших детишки, но чем дальше, тем реже. Вино и цветы тут ни при чем, равно как и природа, и семейные перипетии; правда, со стороны могло показаться, будто это у нас наследственное. Думаю, про таких, как мы, говорят «мутанты». Так по-научному называют все, что не поддается объяснению. Дарвинисты утверждали, что жизнь развивается прыжками, рывками и генетическими скачками, безо всяких переходов. Ни с того ни с сего в роду, где никто не дотягивал до восьмого десятка, люди стали доживать до девяноста, а то и до ста. Если не больше. Но вот ведь в чем странность: начали появляться среди нас молодые парни и девушки, которые с годами почти не старели, а потом и вовсе перестали меняться. Наши друзья-подруги болели, дряхлели, а мы, чудные, отставали. Для нас жизнь превратилась в нескончаемую прогулку по Америке и Европе. И мы, одиночки, сделались исключением из правила «расти-старей-умри». На первых порах и сами не замечали своего непостижимого долголетия, разве что отличались здоровьем и свежестью, а наши ровесники между тем сходили прямиком в могилу. Мы, иные, остановились посреди весны: лето маячило за углом, а осень даже не давала о себе знать — обреталась где-то у горизонта. Понимаешь, о чем я?
