Она покосилась на дверь.
— Если ты все же решишь вернуться и нас разыскать, долго не тяни.
— Иначе ничего не выйдет? Понимаю. До старости откладывать нельзя. Когда нужно принять решение: лет до… пятидесяти?
— Ты просто возвращайся — и все, — сказала она.
И ее место вдруг опустело.
Глава 30
У перрона, прямо на рельсах, лежали подсолнухи. Кто-то его опередил: может, Элиас Калпеппер, может, кто другой — поди знай.
На этот раз поезд сделал остановку; в вагоне, покупая билет, он заговорил с проводником:
— Узнаете меня?
Тот пристально изучил его черты, нахмурился, вгляделся еще раз и сказал:
— Что-то не припоминаю.
Поезд запыхтел и тронулся, оставляя позади город Саммертон, штат Аризона.
Глава 31
Пролетев через ровные кукурузные поля, за горизонт, вдоль водной глади, поезд достиг большого, шумного города на озерном берегу.
Глава 32
Поезд, прибывший направлением с востока, не задумывался о пространстве и времени: он только сбавил ход, чтобы проследовать без остановки эту местность, примечательную лишь пыльными ветрами, колючками, ворохами прошлогодней листвы да накрошенной билетным компостером россыпью конфетти, которая приветственно взмыла в воздух и плавно опустилась на землю.
Между тем по обветшалому перрону запрыгал, как серфингист на песчаной волне, знакомый саквояж, а следом — в акробатическом прыжке, с торжествующим криком — приземлился, хотя и качнувшись, но не переломав ноги, его владелец в измятом летнем костюме.
— Ай да я!
Он подхватил обшарпанный саквояж, вытер лоб, оглядел безлюдную местность и задержал взгляд на стойке для писем, торчавшей в конце платформы. В стальном зажиме белело единственное послание, и он поспешил в ту сторону, чтобы высвободить конверт из почтовых тисков. На конверте стояло его собственное имя. Тогда он повернул голову в одну сторону, в другую, пристально вгляделся в тридцать тысяч акров, продуваемых пыльными ветрами, — и не обнаружил ни одной дороги, которая вела бы в это богом забытое место или куда-нибудь прочь.
— Вот так раз, — пробормотал он. — С возвращеньицем. Выходит…
Распечатав конверт, он начал читать:
Здравствуй, Джеймс.
Выходит, ты снова здесь. Чему быть, того не миновать! Но со времени твоего отъезда многое изменилось.
Ненадолго прервавшись, он еще раз обвел глазами унылую аризонскую пустыню, где некогда стоял городок Саммертон.
Потом вернулся к письму.
Когда ты это прочтешь, нас уже здесь не будет. Останется только песок, а на нем следы, да и те скоро заровняет ветром. Мы не стали дожидаться прибытия дорожной бригады и техники. Просто снялись с места и растворились. Доводилось ли тебе слышать, что вокруг маленьких калифорнийских городков прежде цвели сады? По мере того как из этих городков вырастали мегаполисы, апельсиновые рощи таинственным образом исчезали. А вот поди ж ты: в наши дни, если глянуть из окна машины в сторону гор, станет видно, что сады эти — ветром, что ли, их принесло — каким-то чудом переместились к предгорьям, зазеленели, разрослись вдали от бензиновых табунов.
Вот и мы так же, милый Джеймс. Мы — что эти сады. На протяжении многих лет наш слух по ночам улавливал приближение огромного удава — страшной, бесконечной асфальтовой змеи, которая почти беззвучно — не так, как бранятся и кричат соседи, не так, как рычат грузовик и трактор, а так, как шуршат рептилии, — с жутким вкрадчивым шипеньем приминала травы и бороздила пески; одна, никем не взнузданная и не погоняемая, она сама себе указывала путь и устремлялась к теплу живого тела, к человеческому очагу. Так вот: притягиваемая нашим теплом, она, как любая рептилия, грозила лишить нас покоя и согнать с насиженных мест. Нас давно посетило такое видение, задолго до того, как ты приехал с дурными вестями. Поэтому не терзайся. Чему быть — того не миновать, это лишь дело времени.
Много лет назад, милый Джеймс, стали мы готовиться к смерти нашего городка и к исходу горожан. Запасли сотни гигантских деревянных колес, неимоверное количество бревен, железные скобы.
Колеса, как и бревна, годами рассыхались под солнцем, сложенные на окраине.
А потом грянул трубный глас, нарушив твоими устами пир во время чумы; ты видел, как бледнели наши лица при каждом откровении. В середине твоей речи мне подумалось, что ты вот-вот отступишь, сломаешься и обратишься в бегство, преисполнившись нашей тревоги. Но ты остался. Договорил до конца. Мне казалось, ты упадешь замертво и не увидишь нашей гибели.
Ты поднял голову, а нас уже и след простыл.
Мы знали: у тебя в душе разлад, и поэтому я дала тебе единственное лекарство, которое знала, — свою заботу и слова утешения. А когда ты, не дожидаясь остановки, вскочил в тамбур дневного поезда и умчался прочь, мы поглядели на сложенные возле города железяки, деревянные колеса, припасенные для помостов бревна — и воображение нарисовало, как наши дома, амбары и сады перекочевывают в неведомую даль, чтобы никто уже и не заподозрил, что в этом месте некогда текла жизнь, которая больше не вернется.
Не правда ли, тебе ведь приходилось видеть одинокое бегство: дом, водруженный, словно игрушечный, на деревянный помост, плывет вслед за тягачом по городским улицам на отведенный для него пустырь, а на прежнем месте остается одна пыль? Умножь эту картинку на сто — и увидишь настоящий караван: это целый город с плодовыми деревьями в арьергарде ретируется к подножьям гор.
Такое вполне возможно. Однако к любому походу нужно готовиться: разрабатывать планы, завершать начатое, строить тысячи кораблей, выпускать десятки тысяч танков и пушек, сотнями тысяч делать ружья и отливать пули, штамповать миллионы касок, шить десятки миллионов кителей и шинелей. Как все это было нелегко и как пригодилось, когда грянула война, обратившая нас в бегство. Сегодня наша задача куда проще: снять с места город, поставить его на колеса и возродить заново.
Со временем наши скитания обернулись не похоронным маршем, а триумфальным шествием. Нас подгоняло громыханье воображаемого грома и угрожающее шипенье этой новой магистрат, выползающей из-за восточных отрогов. По ночам мы слышали, как она тянется что есть сил в нашу сторону, чтобы не дать нам уйти.
Короче говоря, поставщики бетона, которые, собственно, и вращают землю, нас не настигли. В последний день нашего исхода здесь остался — вот как раз где ты сейчас стоишь — только ветхий перрон в окружении апельсиновых и лимонных деревьев. Этим предстояло уйти последними: дивной колонной тонко благоухающих крон, по четыре в ряд пересечь пустыню, чтобы подарить тень нашему — отныне тайному — городу.
Оцени сам, как у нас это получилось, милый Джеймс. Снявшись с места, мы не оставили за собой ни камешка, ни булыжника, ни съестных припасов, ни могильных плит. Перевезли все, все, все.
