Пикассо резко поднялся со стула и зашагал к барной стойке. Алиса вышла на улицу. «Ну и дура же ты», — обругала она себя, плотнее запахиваясь в пальто.
Она приехала сюда на электричке, и инспектор, догнав ее, предложил подвезти.
Опять пошел снег, но она ему больше не верила. Она уселась в машину, которая пахла Парижем, втиснулась как можно глубже. Они миновали замок и выехали за пределы городка. Пикассо вел уверенно, как местный житель. От печки поднималось мягкое тепло, ласково обволакивая ноги.
— Вы знали, что ваш отец каждую неделю навещал мать в санатории?
— А Клотильда знала? — встревоженно спросила Алиса. Она всегда боялась, что от нее что-то скрывают.
— Не уверен. Медсестра сказала, что он приходил каждую субботу и приносил коробку шоколадных конфет. Те, что с ликером, ел сам, остальные отдавал ей. Они не разговаривали. Иногда он читал ей стихи на немецком.
— Которых она не понимала. Хватит, а? Я не желаю об этом слушать. Ведите свое расследование, но избавьте меня от подробностей! — Она зажала уши руками, как всегда делал Шарль, когда они спорили и он понимал, что не прав. Пикассо умолк, но Алиса еще некоторое время просидела, не отпуская рук от ушей. — Сверните налево, — буркнула она. — Поедем вдоль Луары. — Они выехали на деревенскую дорогу без всяких указателей, лентой тянувшуюся между набухших влагой полей — сказывалась близость реки. — Все детство, сколько себя помню, я мучилась насморком. Вечная сырость, вечно промокшие ноги… До сих пор иногда снится.
Пикассо слушал ее, чувствуя, как его захватывает эта странная жизнь. Во время некоторых расследований, связанных с «яркими личностями», как он их называл, он уже переживал подобное ощущение, похожее на слишком глубокий вздох, от которого кружится голова и слабеют ноги. По знаку Алисы они пересекли перекресток и покатили дальше. Через несколько километров Пикассо сбросил скорость, свернул на узкую дорогу и выключил мотор. Смотреть друг на друга они не могли и потому погрузились в созерцание огромного дуба, покрытого мелкой снежной пылью. Пейзаж за ветровым стеклом открывался невеселый, и вообще все происходящее, по мнению Алисы, отдавало катастрофой. Она за сто метров чуяла приближение таких вот безвыходных ситуаций, распознавать которые научилась очень рано — по запаху, звуку, касанию. И противостоять им научилась — благодаря шустрой Клотильде и щедрой сердцем тете Фиге, не способной пройти мимо нуждающегося в помощи человека. Они преподали ей искусство жить. Пикассо глядел на чуть покачивающиеся ветви дуба. Он сидел с отсутствующим видом, неподвижный, словно Будда, в узком пространстве между спинкой сиденья и рулем, не снимая ног с педалей. Алиса открыла бардачок, порылась в дисках и — о чудо! — нашла «Лучшие хиты» — именно тот диск, который она попросила бы, будь у нее выбор. Найти выход из безвыходной ситуации иногда можно. Для этого нужно лишь сместить акценты и переключить боль. Она вставила диск в проигрыватель, врубила звук на максимум, распахнула дверцу, перепрыгнула через лужу и пробралась к ветровому стеклу, встав так, чтобы взгляд Пикассо уперся в нее. В машине гремели акустические гитары, певец вопил, по-английски рассказывая историю парня, умчавшегося в пустыню на лошади, ему подпевали слаженные голоса. «Музыка для сопливых девчонок», — как говаривала Клотильда, которая терпеть ее не могла. «I’ve been through the desert on a horse with no name»
[11]
. Пикассо безвольным зрителем наблюдал эту сцену, всеми силами желая, чтобы она прекратилась, и в то же время понимая, что он сам во всем виноват. Алиса уже танцевала на снегу, взметая полы своего черного пальто. «After two days in the desert sun…»
[12]
Под звуки любимой песни Элен она воздевала руки, изображала танец живота и ела его глазами, бесстыдная и смущенная, как начинающая стриптизерша. Пикассо почувствовал, что сейчас заплачет. «In the desert you can remember your name…»
[13]
— распевала Алиса в хороводе снежинок. Она смутно помнила, что следующей на диске идет медленная песня. Пикассо вышел из машины, осторожно взял ее за руку, сказал: «Пошли» — и увел назад в машину. Он убавил звук. Полилась медленная мелодия. «We used to laugh, we used to cry»
[14]
. Она скинула туфли и насквозь мокрые носки. «I need you like the flower needs the rain»
[15]
. За ее нарочитым оживлением прятался страх перед ним, чужаком, перед его незнакомой кожей, непредсказуемыми жестами, непривычной тяжестью костлявого тела. Одновременно она пыталась заставить умолкнуть звучавший в душе унылый голос пресыщенной скуки, нашептывающий о том, каким будет конец, хотя ничего еще даже не началось. «You know, I need you»
[16]
. Пикассо повернулся к ней, надвинулся скалой и посмотрел так, что она испуганно вскрикнула. Она поцеловала его — лишь бы не видеть его лица. «Не flies the sky like an eagle…»
[17]
Алиса сидела с закрытыми глазами, и перед ее внутренним взором проплывали, возможно, в качестве защитного рефлекса, сменяющие друг друга образы. Ее улыбающийся сын, улыбающаяся Элен, улыбающийся Венсан, улыбающаяся Клотильда… Но ничто не могло противостоять нежной мощи великана, зарывшегося лицом в ее волосы и прижавшегося сердцем к ее сердцу. Он дрожал, и она ощущала эту дрожь даже сквозь толстую ткань пальто. Пикассо, кажется, все еще не верил, что держит в объятиях эту женщину, улыбающуюся ему не открывая глаз. Он дернулся назад, к дверце:
— Посмотри на меня.
Алисе это было мучительно. Она знала, что прочтет в его взгляде — мужское желание. Самую пленительную и самую пугающую вещь на свете. Но он прав, — мелькнуло у нее, — нельзя отводить глаза от того, что делаешь. Так они сидели некоторое время, тяжело и прерывисто дыша, друзья и враги, участники истории, повторяющейся с незапамятных времен, зажатые в узком пространстве, наполненном калифорнийскими мечтами их печальной юности. «Ventura Highway in the sunshine where the days are longer, the nights are stronger than moonshine…»
[18]
Музыка окутала их, как темнота спальни, позволяющая включиться всем чувствам, смягчая остроту каждого, словно невидимое покрывало, не мешающее замечать все, что происходит вокруг. Он придвинулся к ней и начал бережно снимать с нее одежду. За запахом ее восточных духов, доступных всем и каждому, он открывал другие ароматы, предназначенные ему одному и всплывающие из-под очередного слоя одежек. И становился мужчиной, каким давно перестал быть, а может, и не был никогда. Он делал именно то, что хотел делать, ловко и ласково, никуда не спеша. Его дрожь унялась, а на сердце снизошел покой. Потом улыбки исчезли с их лиц. Взгляды стали жестче. Нежность уступила место серьезности, и они превратились в необходимых друг другу мужчину и женщину. «Do you really love me? I hope you do…»
[19]
Пикассо почудилось, что Алиса сказала ему, что любит его. Алисе показалось, что по щекам Пикассо катились слезы. Наслаждение обрушилось на них неожиданно сильной болью. Они надолго сохранят в памяти это ощущение электрического разряда, разрывающего внутренности и не дающего дышать, и будут снова испытывать его, вспоминая этот день, в самых разных местах — на улице, посреди разговора, где угодно.
