— Надеюсь, мои вещи вы уже сушите? — озабоченно осведомилась
я.
— О, да, конечно, — заверил он.
В душе моей сразу к нему нежность проснулась. Ну что за
мужчина! И от «братанов» меня спас, (сама бы я никогда с моста прыгнуть не
решилась) и от ледяной реки спас, и от простуды спасает и даже вещи уже сушит.
Разве не стоит его за это отблагодарить?
Я подумала, что стоит конечно же и тут же дала ему это понять.
Бедняга повел себя неадекватно.
— Что вы делаете? — воскликнул он, убирая мою руку.
Раз он не понимает, я решила исключить всякую
двусмысленность и обозначить свое намерение однозначно, после этого американец
подскочил, как ужаленный, и закричал:
— Это безобразие!
— Вы голубой? — поинтересовалась я, скрывая обиду. —
Слышала, у вас в Америке это сильно развито. И нас потихоньку срамотой
заражаете.
— Как вам не стыдно?
— Значит, вы импотент, — со всей убежденностью заключила я.
— Не говорите глупостей, — рассердился он. — Я абсолютно
здоров. А вы можете простудиться. Одежда ваша еще не высохла,. Я хоть сейчас
выйду из шалаша, потому что умею жить без одежды даже на морозе, а вы
переохладились, вам грозит болезнь.
— И что из этого? Не юлите, говорите прямо.
— Если прямо, вы нуждаетесь в моем тепле, и сами же его
отвергаете.
Ну как тут не возмутиться?
— Я отвергаю? — закричала я. — Это вы отвергаете меня! Хоть
скажите почему? Я вам некрасивая?
Он замялся, явно не желая поддерживать эту тему, но я-то
должна была знать.
— Признавайтесь, — потребовала я, — красивая я или
некрасивая?
— Вы красивая, — нехотя промямлил он.
— Следовательно, не в вашем вкусе.
— Да при чем здесь мой вкус? — изумился он, странный
человек, — по-другому не скажешь.
— Тогда я недостаточно для вас молода, — сделала я очередной
вывод.
— Это глупо, — рассердился он. — Мне совершенно безразличен
ваш возраст. И вообще, неужели в этой ситуации вы, Софья Адамовна, видите один
лишь исход?
«Он еще спрашивает,» — подумала я и с достоинством
произнесла:
— Конечно, один лишь исход. Не знаю как у вас в Америке,
там, думаю, творится черт-те что, но у нас в России не принято с голым мужчиной
так просто лежать — обязательно должно быть естественное продолжение. Традиция
у нас такая, где бы это ни случилось, хоть дома, хоть на работе. А я
приверженка русских традиций и свято их чту.
— О! Традиция, — озадачился американец. — Тогда вы должны
знать, что я санньяси, — с достоинством молвил он.
— А это что еще такое? — насторожилась я. — Надеюсь, не
болезнь?
— Это значит, что я прошел уклад брахмачари и, минуя
грихастха и ванапрастха, принял санньясу.
— Санньяса — это что?
— Это — отречение от мирской деятельности — четвертый этап
духовной жизни, последний уклад на пути духовного совершенства, на пути к Богу.
Брахмачарья — первый этап, ученичество — с пяти до двадцати пяти лет человек
постигает азы духовной науки. Грихастха — второй этап духовного совершенства —
период семейной жизни, длящийся до пятидесяти лет. После этого грихастха оставляет
семейную жизнь и готовит себя к санньясе. Этот период называется ванапрастха —
третий этап духовной жизни. Богу было угодно, чтобы я сократил этот путь и от
брахмачарьи, минуя другие уклады, сразу принял санньясу — предался Всевышнему и
отрешился от мира.
«Во шпарит! — изумленно подумала я. — Как по написанному.
Шпион, точно шпион.»
Мне стало смешно. Я не стала сдерживаться и воскликнула:
— Ха! Ха-ха-ха! Уж видела, как вы отрешились от мира. На
«Кадиллаке» разъезжаете, за «братанами» бегаете, разговоры их подслушиваете,
красивых женщин спасаете.
Понятное дело я имела ввиду себя. Американец, видимо уяснив,
что настроение мое переменилось, и я уже не опасна ему, присел со мной рядом и
сказал:
— Все так, но я это делаю беспристрастно.
— Что значит беспристрастно?
— Без всяких чувств, без привязанности к этой деятельности и
к ее плодам. Я достиг осознания своей вечной природы, отличной от этого
временного тела — тела, которое является капканом для души. Я — душа, я — не
тело, поэтому все, что происходит с телом, временно и меня волновать не может.
Я здесь с миссией и исполняю волю Бога. Я живу в духовном мире, а в этом
пребываю механически.
Усомнившись, я спросила:
— Вы уверены в этом?
— Абсолютно.
— Следовательно вы механически себе купили «Кадиллак», а не
«Жигули» и не «Запорожец».
— Я себе не купил бы ничего — мне все равно «Кадиллак» или
«Запорожец». Я черпаю наслаждение в духовном мире. Высшее наслаждение
материального мира лишь жалкий отблеск духовного наслаждения. А машина, кстати,
не моя, а Тэда Доферти. Он дал мне ее на время.
— А он, значит, не санньяси, — уточнила я.
— Нет, он грихастха — домохозяин. У него жена и дети, он
обязан заботиться о них и не может полностью отречься от мирской жизни, но в
пятьдесят лет он станет ванапрастха. Как только вырастит детей и обеспечит
жену, сразу же отойдет от семейных дел, — успокоил меня американец.
— Очень рада за него, — заверила я, — а вы, значит, уже
отошли от семьи.
— Нет, я же сказал: у меня семьи не было. Я не жил укладом
грихастха, а следовательно и ванапрастха. Минуя их, я стал санньяси и дал обет
безбрачия. Такова моя миссия в этом мире.
«Нет, не шпион, даже для шпиона это слишком замысловато,» —
подумала я и заключила:
— А по-моему вы просто эгоист. Только эгоисты идут в монахи.
Я правильно вас поняла, ведь вы монах?
— Не совсем, но очень похоже, — подтвердил американец. —
Можно я и дальше буду вас греть? Есть опасность, что вы снова переохладитесь.
Я задумалась: теперь, после того, что я узнала, как-то
неловко было в его объятиях лежать, но с другой стороны он прав: я могу
заболеть.
— Так и быть, грейте, — вздохнув, разрешила я и подумала:
«Уж лучше бы этот американец оказался шпионом, но если он все же шпион, почему
медлит? Почему меня не вербует?»
Он же, не подозревая о моих драматических размышлениях,
спокойно обвил руками и ногами мое тело и прижался голой грудью к груди моей,
очень свежей, должна заметить и вполне еще красивой, как и все остальное. Все
эти мои прелести существовали не просто так — они требовали того, ради чего
были созданы, но, увы!
