Мы вырвались из этого сумасшедшего дома, резво преодолели
расстояние до своего «Форда», переведя дыхание лишь на его мягких сидениях.
Никто нас не преследовал, лишь глухие звуки музыки доносящиеся из дома нарушали
ночную тишину.
И тут меня осенило.
— Черт! Колян! Его джип исчез! — возопила я.
— Да, видимо он уехал, — подтвердил монах. — Странно, он
выбрался оттуда раньше нас.
— Судя по всему, у него были свои дела. И, видимо,
серьезные, раз он не стал принимать участие в нашей поимке, а спокойненько сел
в джип и укатил.
— Думаете, мы потеряли его?
— Судя по всему — да.
— И что мы будем делать?
— Догонять! — гаркнула я и развернула машину в обратную
сторону.
Быстро промелькнул за окнами «Форда» поселок, мы вылетели на
трассу и двинулись в Петербург. Лишь тогда я пришла в себя и сказала:
— Ну и денечек. Нарадоваться не могу на свой духовный рост.
Раньше бы раз сто погибла, а теперь ну прямо как во сне — делай что угодно, все
равно проснешься живой и здоровой. Марусю, беднягу, на ее «Жигуле» чуть ли не
на каждом углу останавливают, придираются, то того им нет, то другое им
подавай. Собрать штрафы, которые она заплатила, так сотню таких «Жигулей»
купишь.
— Но у нее и в самом деле нет ничего, — напомнил монах. —
Руль и колеса.
— Да, но нас-то ни разу на том «Жигуле» не остановили. Менты
просто отворачиваются, нас завидев. Я вообще (кому сказать — не поверят)
несколько дней езжу без паспорта и без прав. В другое время были бы
неприятности, уж штрафов наплатилась бы, но с тех пор как я связалась с вами и
начался у меня этот духовный рост, все пошло как по маслу.
— Дело не в вашем росте, — разочаровал меня монах. — Это
Господь нас не оставляет, потому что служим мы благому делу.
«А что, он от истины недалек, — подумала я. — Дело не в моем
росте. Где он был, этот рост, когда меня Колян с „братаном“ изловили? Не успела
выйти из „Жигуля“, как сразу же была схвачена. С монахом же в каких только
переделках не побывала, и все с меня, как с гуся вода.»
— Послушайте, — изумилась я. — Как вам это удается? Почему
все так заканчивается хорошо? Нужна машина — пожалуйста, приличная и за
четверть цены. Без прав спокойно езжу, к дому этому, думаю, в другой раз и на
милю не приблизилась бы — собаками затравили бы, а тут и вошли и вышли
спокойно, лишь с легкими приключениями. Почему вам пруха такая, ну в смысле: почему
так всюду везет?
— Потому, что я Богу предался, — ответил монах. — Теперь Бог
меня ведет и во всем меня направляет.
Я оживилась:
— Коль польза от него такая, пожалуй, прямо сейчас предамся
и я, только как? Как это сделать поскорей, еще до того, как Коляна догоним?
Монах пытливо на меня посмотрел: шучу я или в самом деле
предаться Господу собираюсь.
— Очень предаться Богу хочу, — для верности подтвердила я. —
Скажите, пожалуйста, как это сделать?
— Хорошо, всего лишь надо произнести: Господь мой, люблю
тебя и предаюсь воле твоей.
— И все? — изумилась я. — Этак любой предастся. Что же
остальные, не знают? Вот глупые! — Я загоревала: — И в страданиях живут, когда
все так просто.
— Просто, но не совсем, — возразил монах. — Предавшись
Господу, теперь вы должны ему верно служить и выполнять аскезы: не есть мяса,
молиться, славить имя Божье, ограничить себя в сексе, совершать лишь ту деятельность,
которую можно Господу предложить с ее плодами, не оскорбляя Его. Вы должны жить
во славу Господа.
Я пришла в ужас: чем занимаюсь? Что ни возьми, все стыдно
предложить. Одни грехи! И это если брать только деятельность, а если взять
мысли…
Тут уж и совсем плохо, тут и черту не предложишь, чтобы его
не оскорбить, а Господу даже и намекнуть страшно, что творится в моей голове.
— Послушайте, — озабоченно воскликнула я, — а что же будет,
если я Господу предамся, но не стану аскез выполнять и предлагать ему плоды
своей, простите, деятельности?
— Предавшись Господу, вы предлагать плоды своей деятельности
обязаны Ему. Должны выполнять и аскезы, в противном случае совершите еще
большее падение и страшные несчастья постигнут вас.
Такое заявление испугало меня.
— Нет-нет, — закричала я, — какие несчастья? Какое падение?
Вы свидетель: я еще не предавалась, а только разузнавала как это делается и что
к чему. И вообще, решила пока ограничиться одним духовным ростом. К чему
спешить? Зачем торопить события? Свято чту закон предков: тише едешь, дальше
будешь.
— Хороший закон, — одобрил монах, — но только если едешь, вы
же просто топчетесь на месте. Я бы посоветовал вам для начала предаться
Господу, увидите, сразу станет легче.
Я пришла в ужас. Сколько проблем! Не есть мяса и ограничить
общение с мужчинами еще как-то можно, потеря невелика, но отказаться от шляп?
От нарядов? От косметики? От сплетен? Никогда!
— Не могу я так сразу предаться, — честно призналась я. —
Вдруг предамся, а никакого Бога и нет. Кто даст гарантии? Никто. В этом мире
так много прекрасного. Не для этого ли его создал Бог, чтобы мы наслаждались?
— И болели, и страдали, — горестно качая головой, продолжил
монах. — Здесь все зыбко, все ненадежно. Взять хотя бы наше тело. Та оболочка,
в которую заключена наша душа, первое, на что нельзя положиться. Все, чего
хочет душа, не способна дать эта оболочка. Даже ваш разум входит в противоречие
с телом. Постоянно. Болезнь и вовсе может человека в животное превратить. На
что можно положиться в этом мире? Что есть прочное и неизменное? Только Бог!
Пришлось возразить.
— Это тело и говорит как раз о том, что Бога нет, — отрезала
я. — Как мог он придумать такую несовершенную модель? Даже вы, его слуга,
признаете это. Раз в этом мире не на что положиться, так зачем же было
создавать такой неправильный мир?
— Это вопрос заключенного в тюрьму: зачем тюрьма, если там
не дают ананасов? Ананасы дают в другом месте. Миров много, но предыдущими
своими действиями мы заслужили именно такой мир. Этот мир отражение наших
желаний, отражение нашей заболевшей души. Мы имеем такие качества, от которых
можно избавиться только в этом мире. Мы хотим того, что нам вредно, и Бог
выполняет наши желания, но при этом словно бы говорит: «Ты хочешь этого,
хорошо, возьми, попробуй, но увидишь, что из этого получится.» И мы берем,
хватаем, и узнаем, что все обман: любовь, дружба, служба, богатство, слава. Все
невечно, с наслаждением все несет страдания, плоды любой деятельности
разрушаются, следовательно — бессмысленны. И среди этого хаоса одна лишь
истина…
— Знаю-знаю, — перебила я монаха. — Истина — Бог. Самая
сомнительная, должна сказать, истина. Любовь бренна, согласна; деньги — тлен,
безусловно; все в этом мире — прах, однозначно; но даже пирожное я могу съесть,
если плюну на свою фигуру, а что же Бог? Только и слышу я о наслаждении, а где
оно? В чем оно?
