— В преданном служении Всевышнему.
— Почему это я должна ему служить?
— Потому что он служит нам.
— Плохо служит, — возмутилась я. — Вон бензин почти на нуле.
Придется заправляться.
Монах сразу же ушел в молитву, а я начала поглядывать на
дорожные указатели, в ожидании АЗС.
На въезде в город нас встретил сюрприз. Заезжая на
заправочную станцию, я едва не столкнулась с джипом, за рулем которого сидел
Колян. Каким-то чудом он меня не узнал, ловко объехал наш «Форд» и рванул в
сторону Питера.
Наспех заправившись, мы поспешили за ним. На этот раз
догнать Коляна оказалось непросто: за гонкой по трассе началась гонка по
городу. Мы проскочили через весь Петербург, благо навигация еще не началась, и
мосты не развели.
Монах мой снова взялся горевать о своем друге.
— Все время думаю о нем, — твердил он. — Ангира Муни, чистый
преданный, санньяси, он обрил голову, надел шафрановые одежды, отрекся от всего
чувственно— материального и предался чистому служению Господу. Ах, Ангира Муни!
Сердце мое не на месте! Предчувствую страшную беду! Уже через несколько шагов
мы узнаем ужасное, непоправимое! Ах, зачем вы на гибель послали его?
Не могу сказать, что такие упреки мне помогали. Я жутко
нервничала. И Колян гнал машину так, словно преследовал его сам черт. Зато не
нужно было скрываться: Колян ничего вокруг не замечал.
Наконец напротив ворот Выборгского рынка — ночного и
безлюдного — джип Коляна резко затормозил. Колян выскочил и помчался к ларьку,
работающему круглосуточно. На ходу он достал из кармана куртки сотовый и
торопливо набрал номер. Разговор состоялся, видимо, уже в ларьке, дверь
которого захлопнулась, скрыв от нас Коляна.
Из ларька он вышел уже изрядно успокоившись в сопровождении
средних лет мужчины, высокого и элегантно одетого. Они остановились на
тротуаре, оживленно беседуя. Вскоре рядом с ними резко затормозил роскошный
спортивный «Ламбордини». Колян торопливо простился с элегантным мужчиной,
рванул вверх дверцу маленькой страшно дорогой машины, ловко вбросил свое
огромное тело на низкое сидение и растворился в предутреннем сумраке. Его
собеседник внимательно оглядел улицу и вновь вошел в киоск.
На том все и закончилось. Джип остался стоять неподалеку от
ларька.
Я с вопросом глянула на монаха. Он пребывал в какой-то
странной задумчивости, похоже, даже растерянности, — что выглядело непривычно.
— Что с вами? — почуяв неладное, спросила я.
— Это невероятно, — рассеянно прошептал монах, — я увидел
сейчас человека, слишком близкого к моему учителю.
— Господи, да сколько же их здесь, слишком близких к вашему
учителю? — изумилась я.
— Речь идет все о том же, об Ангира Муни, — горестно поведал
монах.
Я опешила:
— Он что же, этот ваш Муни, в ларьке что ли работает?
— Нет, он был за рулем «Ламбордини».
— «Ламбордини»? Это покруче, чем «Кадиллак» Доферти.
Прям-таки патологическая тяга к роскоши у ваших друзей, не исключая и
праведного Муни, который чистый преданный, санньяси, надел шафрановые одежды,
обрил голову, отрекся от всего чувственно-материального и предался чистому
служению…
И тут до меня, наконец, дошло, простите, если с запозданием.
Что он говорит, этот монах? Откуда здесь взяться Муни? Я же его, чистого и
преданного, отправила в логово к братве.
— Здесь что-то не так, — воскликнула я. — Не могли вы
увидеть Муни. Здесь какая-то ошибка. Машина вихрем пронеслась, разглядеть тех,
кто сидел в салоне, не было никакой возможности.
Монах рассердился:
— Проспект освещен, как днем. Я увидел его, когда он поравнялся
с нашим автомобилем — стекла в «Ламбордини» были опущены. У меня зоркие глаза,
к тому же я как раз о нем думал.
— Да знаю, вы всегда думаете о нем, — отмахнулась я, приходя
к мысли что много думать вообще вредно: вон, у бедняги мозги набекрень уже
съехали.
— Да, я думал о Муни, — тоном, не терпящим возражений,
подтвердил монах. — Думал так напряженно, что в том странном доме, в том
вертепе мелькнуло его прекрасное лицо. Мне так показалось, показалось, что
мелькнуло оно рядом с ужасным лжепророком, а все потому, что я всячески
размышлял об Ангире Муни, об этом чистом преданном Господу. Он санньяси, он
надел шафрановые одежды, обрил голову, отрекся от всего
чувственно-материального и предался чистому служению Богу.
— Да-да, уже слышала об этом, надел одежды, отрекся… Но в
своем ли вы уме? — воскликнула я. — Как мог такой человек оказаться в том
вертепе? Кстати, что это за шафрановые одежды? Не та ли пижама, в которой
топили вас в первый раз?
— Это была не пижама, а шафрановые одежды санньяси, в которых
здесь, к сожалению, долго ходить невозможно — слишком холодно и простудиться
может даже тренированный человек. Но как скачут ваши мысли, — удивился монах. —
Речь шла об Ангира Муни, о чистом преданном…
— Да-да, я уже говорила вам, что похожа на корову, но вы и
слышать не хотели, теперь убедились сами, но продолжайте о нем, о Муни своем.
— Тогда, когда я увидел его рядом со лжепророком, глазам не
поверил, — вздыхая, признался монах, — а теперь не сомневаюсь. Теперь мне ясно:
это он, Ангира Муни. Беда случилась, предчувствие меня не обмануло.
Признаться, тут растерялась и я. Вот тебе и святые. Выходит,
верить нельзя никому. Однако, мне было очевидно, что монах мой признался еще не
во всем.
— А вы не знаете того мужчину, который стоял на тротуаре рядом
с Коляном? — в подтверждение моих мыслей спросил он.
— Не знаю, а вы?
— А я знаю, — грустно ответил монах.
— И кто же он? Еще один святой? — съязвила я.
— Это мой школьный друг Доферти.
Горе великое!!!
Но не могла я долго предаваться грусти по поводу того, что
санньяси Ангира Муни и дипломат Теодор Доферти свели дружбу с братвой, которая
взяла «под крышу» полоумных богомольцев. Не могла не потому, что меня это не
волновало, а потому, что вообще не умею грустить.
«Стрелка» Доферти, Коляна и Муни представлялась явлением
труднообъяснимым. В крайнем случае можно было предположить, что американский
дипломат подался в братаны. Ничего другого, более путного, в голову не
приходило. Однако, я же не кретинка, чтобы такое предполагать. Короче, одни
вопросы. А вопросы навевают любопытство, но не грусть, вот я и не грустила.
Монах же мой грусти предаваться не мог по причине того, что
сразу предался молитве. Так вот взял и предался ни с того ни с сего, а что я
при этом буду делать, ему было наплевать.
