— Что за точка такая? — удивилась я.
— Она расположена рядом с точкой смерти. Неопытные ученики
иногда ошибаются и путают эти точки. Если ошибка произойдет на живом человеке,
его душа расстанется с телом.
Интеллигент, услышав это, начал сползать со стула, выстукивая
зубами частую дробь. И тут я поняла, что знаний электроники мне демонстрировать
не придется, а потому заперла дверь на засов и заговорщически сообщила
интеллигенту:
— Есть способ договориться.
— Спасибо, — благодарно мотнул головой он. — Что я должен
делать?
— Этот великий гуру, этот святой человек, — я показала на
монаха, — должен произнести проповедь. Его жизнь потеряет смысл, если этого не
произойдет.
— Да-да, конечно… понимаю, — пролепетал интеллигент, спешно
протягивая моему монаху микрофон.
И, не теряя ни секунды, мой монах заговорил…
Говорил он вдохновенно и был так красив, что передать
невозможно. Даже фингал (мое произведение) не портил его, а может даже — и
такое бывает — украшал. Монах воздел к небу свои сильные красивые руки и
заговорил. Его длинные пальцы трепетали, его голос рокотал. Я залюбовалась им.
Интеллигент тоже с восхищением взирал на моего монаха, а монах, нас не замечая,
забыв про все, говорил, говорил, говорил…
А что говорил он! А как! Ах, как говорил мой монах! Ну хоть
бери, бросай к черту эту любовь и косметику с мясом, сексом и сплетнями да
предавайся преданному служению. Честное слово, я почти уже готова была к нему,
к служению этому, даже блаженство некоторое от речи монаха испытала, даже душу
свою бессмертную почувствовала, совсем отличную от этого чужого грешного и
отвратительно-бренного тела. Захотелось чисто и преданно кому-нибудь служить…
Потом захотелось служить Господу, именно Господу, потому что Он — единственный,
с кем я бессмертна. Все пройдет, но Господь будет вечно, а с Ним вечно буду и
я, не говоря уже о блаженстве, которое снизошло…
Снизошло такое блаженство!
Нет, честное слово, не пожалела я, что пришла в тот дом и,
рискуя своей жизнью, дала прочитать проповедь своему монаху. Он прочитал ее
так, что и пострадать не стыдно. Просто блеск!
Очнулась я в лапах головорезов, по другому этих людей не
назовешь. Мой монах, распаленный службой Господу, рвался из бандитских лап к
микрофону и взывал, взывал…
На этот раз нас топить не стали, а посадили в темную и
холодную комнату, судя по всему находившуюся в подвале — слабые лучи света
пробивались из окошка под потолком. В том подвале даже мебели не было, даже
лежанки, — бросили нас прямо на солому.
Уже спустя пять минут у меня зуб на зуб не попадал, монаху
же моему все одно, что прорубь, что подвал, что «Кадиллак» с «Фордом». Он везде
одинаково счастлив, к тому же так лихо на свою проповедь зарулил, что
остановиться уже не мог. То, что я была единственная его слушательница, монаха
не смущало. В этом смысле я могла гордиться: остаток проповеди достался мне
весь.
Когда монах смолк, я, просветленная, нежно его спросила:
— Ну что, допрыгался сукин сын? Добился своего? Сидим опять
в подвале. Только не говори мне, (для своего же блага) что через этот подвал
проходит путь к твоему гуру и моему сыну.
Монах открыл было рот, но я, не зная его намерений, на
всякий случай предупредила:
— Если скажешь — убью.
И он, бесстрашный, завел-таки шарманку.
— Каждый шаг наш — путь к моему Великому гуру и вашему
маленькому сыну, и подвал этот — новый шаг к ним, — с мудрым видом произнес он.
Нетрудно представить мое состояние. Все плоды проповеди как
рукой сняло. Куда только эта благость из меня подевалась? Выветрилась в единый
миг.
— Ах, ты едрена вошь! — закричала я и, стыдно сказать, на
святого человека с кулаками набросилась.
И, что хуже всего, он совсем не сопротивлялся. Я молотила
кулаками по его сильному мускулистому телу, а он переживательно вскрикивал,
взывая:
— Осторожно! Вам будет больно!
Мне стало стыдно. К тому же действительно заболели кулаки. Я
сникла и зарыдала.
— Зачем вы плачете? — ласково спросил монах. — Вы служили
Господу, благодаря вам состоялась моя проповедь, теперь впереди — только
радость.
— Шли бы вы! — отмахнулась я.
Монах же терпеливо продолжил:
— Вы познали, что душа ваша вечна, а вы не это тело. Первый
шаг сделан, значит обязательно будет и шаг второй.
— Ах, оставьте, — взмолилась я, — до шагов ли, когда сижу
черте-те где, а мой Санька, мой маленький сын в лапах этих головорезов? Уже и я
в их лапах! В подвале сижу! Ой-ёй-ёй-ёй-ёй-ёй! — горестно завыла я, дрожа от
холода.
Монах же, узрев мое горе, ничего лучшего не придумал, как
лечить меня новой проповедью.
— Вы должны стремиться к такому духовному состоянию, —
сказал он, — когда ничто внешнее не сможет на ваше благостное настроение
повлиять. Ведь даже сидя в подвале вы не лишены радости любить Господа и
служить Ему. Ваша душа вечна, она не есть ваше тело, какое ей дело где это тело
сидит: в подвале или в ресторане? Душе все равно.
— Уж лучше в ресторане, — вставила я.
— Нет, в подвале для духовного роста лучше. В ресторане
больше соблазнов.
Я разозлилась:
— Да как не поймете вы, странный человек, что я хочу этих
соблазнов! Я сама их ищу!
Монах покачал головой:
— Тело ваше хочет, но не хочет душа. Душа плачет, душа
страдает, заточенная в ваше тело, а вы мучаете ее и знать о ней не хотите. Не
хотите слышать как страдает душа ваша.
— Это ваша душа страдает, — отрезала я, — а у моей души все
в порядке, особенно когда она в ресторане сидит да еще в обществе красивого и
приятного собеседника. А еще лучше, если этих собеседников много и все они от
меня без ума.
Господи, зачем я это сказала? Тут же, не сходя с места,
монах завел новую проповедь. Настроение и без того ни к черту, а тут еще он над
ухом зудит. Никакой приятной беседы.
— Хватит меня учить! — запротестовала я, и монах мой и ушел
в молитву.
Я опешила. Вот это да! Теперь мне что же, сидеть в молчании?
Не со стенами же я буду говорить. Молчание для меня хуже всякой проповеди.
— Есть хочу! — заявила я. — Пить хочу! На чистой постели
спать хочу! Принять ванну хочу!
— По этим вопросам не ко мне, — тоном махрового бюрократа,
прервав молитву, ответил монах и кивнул на дверь.
Тут же подскочив с соломы, я метнулась к двери, изо всех сил
замолотила по ней кулаками и завопила:
