– Ты считаешь? – спросил он.
– Ну да! Во всяком случае, лично я ее сыграть бы не смогла.
– Но ты можешь сыграть все, – удивленно сказал Эдуар.
– Все, что меня привлекает, – да, – согласилась Беатрис. – Но, как ни странно, дорогой, в твоих пьесах мне нравятся только мужские роли.
Эдуар был в недоумении. В действительности Беатрис была права. Его героини были какими-то бесцветными, его больше интересовали мужские роли и по одной простой причине: он думал, что настанет день, когда один из его героев своим ли безумством, своей естественностью или своей странностью будет способен покорить Беатрис вместо него. И вот по ходу дела они говорили все то, что было важно ему, Эдуару, и что он не осмеливался или не мог прямо сказать Беатрис. Странно ли, что женские образы рядом с его многочисленными alter ego казались нематериальными и почти бесцветными. Впрочем, и своего идеального героя, которого он продолжал мысленно создавать, раскованного, мужественного, неотразимого, он все равно не решился бы противопоставить героине типа Беатрис, созданной из плоти и крови. Чтобы решиться, он должен был быть уверен, что знает ее, что она такова, какой он ее видит, что он уверен в своем знании. Вещь нереальная. И, конечно, Беатрис была права. Она хорошо знала свое дело, любила его и, не жалуясь, работала как лошадь. Растроганный, он смотрел на нее.
Беатрис лежала на кровати и читала, облокотившись на руку. Он поставил пластинку с оперной арией и лег рядом с ней. Женский голос поднимался все выше, соединился с тенором, и вместе они были похожи на два плывущих парусника – парусник любви и парусник смерти. Он слушал, и Беатрис, отложив книгу, слушала тоже. Но, когда он повернулся к ней, она положила руку ему на лоб и нежно отстранила.
– Нет, – сказала она, – не сегодня, с твоего позволения, я немного устала.
Эдуар положил голову ей на плечо, удивляясь, что ее отказ не ранил его, как это обычно бывало. В этот вечер она сделала это так нежно, так необычно, почти извиняясь… Да, она была нежна и будто раскаивалась. Но, вспомнив, что за минутами кротости обычно наступало ужасное утро, Эдуар не стал спешить и поздравлять себя с успехом. К тому же сцена с Тони, его собственный гнев вымотали его. Он быстро уснул.
На рассвете, несущем свет и страх, он проснулся оттого, что кто-то тряс его и что-то говорил. Он испугался. Какой еще ад ему уготован? Что случилось и что она собирается ему сказать? Голос Беатрис был властным, руки почти грубыми.
– Я люблю тебя всем сердцем, – сказал этот голос в темноте – спокойный голос, – ты выиграл, я действительно теперь люблю тебя, и никого кроме тебя.
Удивленный, он сел на кровати, стал что-то бормотать, но она приложила палец к его губам.
– Я разбудила тебя, чтобы сообщить тебе эту хорошую новость, а сейчас я умираю – хочу спать. Ничего сейчас не говори и засыпай снова.
И, отвернувшись к окну, Беатрис сразу же заснула, молниеносно, как всегда. С бьющимся сердцем Эдуар еще долго оставался неподвижен, сидя в темноте на кровати. Вот уже пять лет, нет, шесть, он ждет, когда она скажет ему эти слова и именно таким голосом, и наконец это случилось. Потрясающую, нежданную фразу: «Я люблю тебя», которую произнесла его жестокая любовь. Но почему она выбрала именно этот вечер? И этот час? И, самое главное, почему он не чувствует себя ни счастливым, ни торжествующим?
Глава 20
Разумеется, на следующий день Беатрис ни о чем таком не говорила. День был монотонный, бесцветный, и Эдуар в конце концов стал думать, уж не приснились ли ему ее слова, а может быть, Беатрис проговорила их во сне. Эта мысль утешала его и мучила. Только к полуночи, после спектакля и тихого ужина с друзьями, они остались одни. Раздеваясь, они шутили, но, когда Эдуар встал рядом с ней в ванной, она застыла и посмотрела на него в зеркало. «Какой я лохматый», – подумал он, и их двойное отражение показалось ему вдруг нелепым.
– Что ты чувствуешь теперь, когда тебя наконец любят? – спросила она.
Не дожидаясь ответа, она прошла мимо него и села на кровать. Взяла пилочку и стала подпиливать на ногах ногти. Тихонько что-то мурлыкая. Смущенный, он тоже вошел в комнату, сел рядом с ней на кровать и попытался взять такой же тон.
– Это очень приятно, – сказал он, улыбаясь, – но трудно поверить…
Он чувствовал себя глупым, неловким и не владеющим ситуацией. На самом деле – а он ненавидел, когда она так делала, – он ждал, что она рассмеется ему в лицо, как после удачной и роковой шутки.
– А как ты думаешь? – спросил он. – Тебе почему так кажется?.. – Он запутался. Беатрис на секунду оторвалась от маникюра.
– Что я люблю тебя? – переспросила она. Она засмеялась и покачала ногой. – Это очень просто: я задала себе вопрос.
– Раньше ты этого не делала? – спросил он.
– Нет, – сказала Беатрис. – Странно, правда? Я жила с тобой, не думая об этом, то есть не думая о том, что я тебя люблю. Но вот я стала размышлять и поняла, что на этот раз я люблю тебя.
Ее тон был по-прежнему шутливым, она снова взялась за пилочку для ногтей.
– Но тогда что же мне делать? – спросил Эдуар.
В голосе было удивление. Беатрис посмотрела на него тоже с удивлением, потом улыбнулась.
– Но это не должно мешать тебе любить меня, – сказала она. – Это будет то, что называют взаимной любовью; то есть счастьем. Черт побери, Эдуар, я ненавижу слова! Пожалуйста, оставь эти манеры новобрачного, снимай свою рубашку и изнасилуй меня, ты ведь хочешь этого? Изнасилуй меня скорее, – добавила она, положив руку ему на бедро, – торопись, я хочу тебя, я хотела тебя на протяжении всего ужина.
Он опрокинул ее на постель. Они обрели друг друга, отдаваясь друг другу с силой и страстью. Это был поединок без снисхождения, что-то вроде ритуала изгнания злых духов. Будто они вместе совершили убийство и пытались забыть об этом. Обессиленные, они лежали на ковре, в метре один от другого, оба прерывисто дышали, но были уже спокойны. Беатрис повернула голову к Эдуару, улыбнулась ему краешком губ и тихо-тихо прошептала:
– Скажи мне, Эдуар, когда все так, как сейчас, какое значение имеет, люблю я тебя или нет?
– Не знаю, – честно признался он.
– Я тоже, – задумчиво заключила Беатрис.
Но на этот раз она лгала ему и лгала себе, лгала из робости. С ощущением безнадежности она подвинулась, перевернулась на живот и склонилась над Эдуаром.
Итак, его лицо, такое знакомое, успокаивающее, а иногда и тревожащее, стало лицом любви. Она зажмурилась, потом наклонилась и стала целовать глаза, виски, шею Эдуара с целомудренной и почтительной неторопливостью, ей совершенно не свойственной. Впервые в жизни она целовала своего победителя, ощущая, как из победы Эдуара рождается ее поражение, и, чувствуя, что победитель переполнен своей победой, она ощутила страх. Впрочем, меньше всего ей казалось, что она сделала подарок Эдуару: себе, а не ему открыла она этой ночью правду. Она признала, что его страсть разрушила ее безразличие, его преданность – ее высокомерие, его нежность – ее жестокость. Что она тоже полюбила его, и сказать ему о своей любви было только справедливо. «Просто для того, чтобы ощутить счастье, чтобы он был счастлив», – повторяла она себе, и ее удивляло, что счастье было куда ощутимее для нее, почувствовавшей вокруг себя сотни опасностей, чем для Эдуара, который с ними наконец распрощался.
