«Уже дважды за две недели, – подумала она, – я пользуюсь бумажными салфетками не только для того, чтобы снять макияж. Это серьезно…» Никола, которому сама мысль о том, что Эдуар мог быть грубым с Беатрис или что он ее насилует, показалась невероятно смешной, с необыкновенным трудом вновь принял серьезный вид.
– А что об этом думает Тони? – спросил он.
– Ты же знаешь, Тони не думает вообще… – сказала Беатрис. – Она ничего не видит, ничего не понимает, у нее не голова, а калькулятор. Эдуар приносит ей «столько-то», я – «столько-то», стало быть, мы вдвоем приносим «много». Раз мы любим друг друга, значит, мы счастливы… Идиотка! – добавила она своим прекрасным голосом, который снова стал звучным и терпким, и высморкалась.
Никола, довольный, вздохнул. Несчастливые женщины, которых он знал – бог свидетель, что были и такие, – ограничивались куда более узкой гаммой чувств. В их распоряжении всегда были три самые простые клавиши: отчаяние, сомнение, надежда. Рядом с их бесхитростной однотонностью полутона иронии или рефлексии казались манерными пастелями – и все же очень желанными пастелями. Но Беатрис, к счастью, оказалась чувствительной и к его настроению: увидев, что он развеселился, повеселела и она.
– В общем, хватит с меня, – заявила она. – Раз этот юный идиот доставляет мне неприятности, я мигом отправлю его куда подальше.
Чистая бравада, Никола это чувствовал, но знал, что ни в коем случае не должен дать это почувствовать Беатрис. И встал на защиту (совершенно бесполезную, разумеется) бедного Эдуара, который в пяти метрах от них, сидя в пустой гостиной, набирался решимости поговорить со старым другом Никола о чувствах Беатрис.
– И будешь не права, – сказал Никола, подняв руку. – Я читал пьесу Эдуара этим летом и могу сказать, что ее написал человек чувствительный, умный и с нежным сердцем… Но что с тобой? – спросил он изменившимся голосом.
Из глаз Беатрис, которую до сих пор лишь слегка задевало, что ей предпочли Никола, как читателя, вновь закапали слезы. Теперь она увидела еще одно доказательство своего бессилия, доказательство, что для Эдуара она всего лишь подстегивающая чувственность любовница или полная соблазна мучительница. И плакала она уже не о себе. Она плакала о том, что не сделала нужных усилий, что не избежала ненужных жестокостей, что не знает, как справиться с одиночеством, причиной которого был ее любовник.
…Теперь Никола сидел в другом кресле, сидел, уже положив ногу на ногу, и напротив него был Эдуар, который перехватил его, когда тот выходил. Покорный, чуть насмешливый, Никола положил левую ногу на правую – поменял положение – и закурил сигарету. «Поистине, надо иметь очень доброе сердце, – думал он, – чтобы сновать вот так, подобно мудрой Эноне или любезному Яго, между ссорящимися любовниками». Выслушивать жалобы, дружески хлопать по спине и перевязывать раны – отнюдь не было его призванием. И если бы он не помнил, как на прошлой неделе опрокинул на этот самый ковер, который сейчас попирал ногами, податливое тело Беатрис, все это могло бы задеть его фатовское самолюбие соблазнителя. С усталым добродушием он взял стакан из рук Эдуара, но, когда поднял голову, увидел тревожный взгляд своего друга и был поражен его бледностью. И, забыв о водевильной стороне своего положения, вдруг понял, что всей душой любит этих двух дураков и что они и есть его самые лучшие и единственные друзья.
Волосы у Эдуара чересчур отросли – непременный признак меланхолии, на опытный взгляд Никола, – и к тому же он пытался изобразить фальшивую улыбку в стиле «друг-товарищ», которая получалась у него как нельзя хуже. «Какой дурак… – снова подумал Никола с нежностью, – какой глупец и какая дура!» И так как Эдуар продолжал глупо улыбаться, неестественно растягивая рот, то Никола решил помочь ему.
– Ну что? – спросил он. – Как Америка? Доволен, а?
– Да, да, – вздрогнув, ответил Эдуар, – да, все вроде прошло неплохо. Во всяком случае, Тони, я думаю, очень довольна.
– Ну… если Тони довольна, – сказал Никола, – значит, и все довольны, разве нет?
После смятения – искреннего, – в которое его повергли слезы Беатрис, у Никола наступила нервная реакция, ему хотелось шутить, и сдерживался он с большим трудом. Он продолжил:
– А ты? Что там за девочки? Они были к тебе благосклонны?
К его большому удивлению, Эдуар покраснел, и Никола был очарован. Сам Никола был в Нью-Йорке несколько раз, каждый раз с какой-нибудь дамой, и помнил, как он курсировал, более или менее по доброй воле, с коктейля в чью-нибудь постель и из постели на какой-нибудь коктейль. Бедняга Эдуар, должно быть, напившись однажды вечером, разыграл из себя «верного мужа» и теперь не знает, куда деваться от стыда.
– Не знаю, – сказал Эдуар, – я же был недолго… Скажи мне, как ты находишь Беатрис?
– В порядке, – сказал Никола, – в полном порядке, исключая грипп.
– А мне кажется, что за время моего отсутствия что-то произошло, – сказал Эдуар, – что-то или кто-то… (Никола на секунду пожалел, что все роли классического репертуара, как деликатно их ни играй, в конце концов всегда становятся грубым шаржем…) Она изменилась, я раздражаю ее. Она не выносит, когда я у нее в спальне. Мне кажется, я приехал или слишком рано, или слишком поздно. Она тебе ничего не говорила?
Эдуар тревожно смотрел на Никола, а тот вдруг почувствовал восхищение этим молодым человеком – талантливым, чистосердечным, верным, который выпрашивал сейчас ответ у него, предателя. Вполне возможно и даже вероятно, что в страсти Эдуар будет выглядеть куда хуже, чем он. Он и не подумает делать зарядку, не станет оберегать сердце от привязанностей, сопротивляться грузу лет, как поступает Никола вот уже не один год. Может, худощавый Эдуар после пятидесяти станет лысым, неповоротливым, оплывшим? Может, его физическая привлекательность исчезнет, уступив место очарованию добродетели, так мало ценимой и вызывающей такое пренебрежение? Зато когда он будет смотреть на женщину с любовью, эта женщина всегда будет знать, что ее действительно любят – и безоговорочно. Может, о нем будут говорить: «А вы знаете, он ведь когда-то всем нравился», тогда как о Никола скажут: «А вы знаете, он ведь нравится везде и всегда»? Но если Беатрис, «однажды при свечах, сидя у камина…», заговорит с кем-нибудь о любви, то из прошлого перед ней всплывет лицо Эдуара, а не его лицо, Никола.
– На твоем месте, – сказал Никола, неожиданно рассердившись, и встал, – я бы задавал поменьше вопросов. Подождал бы, пока Беатрис поправится, и занялся бы с ней любовью. А пока носил бы ей цветы, конфеты и рукописи.
Вопрос Эдуара застал его в дверях.
– Неужели ты думаешь… – сказал он, – неужели ты уверен, что она мне не изменила?
В интонации, в тоне Эдуара так явственно прозвучала надежда, что Никола опешил. Ему вдруг показалось, что он должен защитить Беатрис от чего-то ей неведомого, опасного, почти сомнительного. Он и в самом деле чувствовал себя защитником этой жестокой женщины, а не другом этого чувствительного молодого человека, которому сухо ответил:
